28 
— Вопрос, на который вы дали восемь ответов, на мой вкус слишком безапелляционных.
— Но девятый ответ будет верным.
— Вы его знаете?
— Нет. Его мне дадите вы.
— Вы меня переоцениваете.
— Я просто даю вам случай блеснуть.
— Мой бокал пуст.
Он налил ей «Кристал-Рёдерера». Сатурнина полюбовалась золотом и выпила его.
— Шампанское помогает думать, — сказала она. — Прошлой ночью вы оставили меня наедине с загадкой. Первым делом я допила бутылку «Круга». Она дала мне хороший совет: в вашей библиотеке я взяла наугад книгу с полки и попала на Библию.
Я уронила ее на пол — она открылась на первых строках Песни песней.
— В самом деле?
— Эти несколько строф мне изрядно помогли. Это приглашение к празднику, к радости и веселью. Вот тогда-то я и спросила себя: а каков ваш праздник? Наконец-то верный вопрос.
— А приглашения к любви в этих строфах вы разве не заметили?
Сатурнина проигнорировала намек и продолжала:
— Что я поняла из этих строф — что любая система стремится к вершине удовольствия и выстраивается в соответствии с ним. Возможно, все варианты вселенной сходятся в точке единого наслаждения, силу которого мы даже не можем себе вообразить. Это верно также и на индивидуальном уровне. Все живое стремится к максимальному наслаждению.
— Каково же ваше?
— Простите, что я могла счесть вас убийцей ваших родителей. Я плохо вас знала: это не укладывалось в вашу хроматическую схему. Я просто еще не постигла ваш образ мысли и глупым образом споткнулась о неправдоподобные обстоятельства их кончины — лопнули! С тех пор я поняла, что неправдоподобие — спутник правды. Люди и лгут в первую очередь из-за этого. А вы-то как раз никогда не лжете. Вот почему три четверти того, что вы говорите, до такой степени не укладывается в голове.
— Почему вы уклоняетесь всякий раз, когда я говорю о вашей любви ко мне?
— А что, если вы впервые в жизни сфотографируете живую женщину?
Дон Элемирио побледнел, что утвердило Сатурнину в верности ее плана. Она не дала ему возразить:
— Пока вы сходите за вашим «хассельбладом», я побегу надену юбку.
Она кинулась в свою комнату. Подкладка юбки коснулась ее ног с упоительной нежностью. Когда она вышла к дону Элемирио, он показал ей «хассельблад».
— Мне страшно, боюсь, я не способен на это.
— Страх — неотъемлемая часть удовольствия.
Он привел ее в будуар, в колорите которого — цвет засахаренных каштанов — не тускнело сияние юбки. Она позировала, стоя на софе, чтобы золото ткани заполонило кадр.
Он лег на пол, сказал, что ее лицо как будто расцветает, вылупившись из юбки, и нажал на кнопку спуска.
Вспышку они едва заметили — так оба пылали от наслаждения.
— Вот, — промолвил он.
— Вы шутите! Не удовольствуемся же мы одной-единственной фотографией!
— Так я делаю всегда.
— С мертвыми женщинами. С живой нужно испробовать все позы.
— В таком случае не сходить ли мне за бутылкой «Кристал-Рёдерера»? Нам понадобится горючее.
Она согласилась. Шампанское для фотографии — что порох для войны.
Сатурнина выложилась до донышка. Не выпуская из рук бокала и не забывая регулярно его наполнять, она была горгоной, тамплиером конца века, марсианской пагодой, карфагенским идолом, суккубом, Парвати, Аматэрасу, Марией-Магдалиной, Лилит, Кровавой Графиней Елизаветой Батори, межгалактической пчеловодкой. Он же подбирал для каждого воплощения кадр, контрасты и свет.
Опыт ошеломил их. До сих пор Сатурнину фотографировали лишь за семейной воскресной трапезой, а дон Элемирио имел дело только с послушными покойницами. Новизна занятия возбудила их, точно девственников. Каждый подарил другому нечто неизведанное.
Чем больше он ее фотографировал, тем сильнее она ощущала, как приливает к самой поверхности кожи брызжущая залпами энергия. Он снимал на пленку, так что сеанс не был испорчен немедленным результатом: творчеству необходима тайна ожидания. Созидая, лучше не отвергать время.
Когда бутылка опустела, Сатурнина заявила, что идет спать. Она покинула его внезапно, но иначе не могла: то, что связало их, было слишком сильно, чтобы привести к какому-либо возможному эпилогу.
Вернувшись на следующий день из Школы Лувра, молодая женщина нашла у себя на кровати разложенные в ряд вчерашние фотографии.
Их было не меньше пятидесяти, одна другой изумительнее: казалось, позировали полсотни разных моделей. «Не знала, что я так мозаична», — подумалось ей. Как это чудесно — быть не другой, но пятьюдесятью другими! Даже снимки, на которых она была запечатлена не самым выгодным образом, привели ее в восторг. Все, что испанец в ней уловил, существовало, безобразное и прекрасное, хрупкое и основательное.
28 
