Особенно,... 
6 
– Ходьба полезна для нас обоих, – заявил он. И добавил: – Я всегда хожу пешком, как только представляется возможность.
Мне оставалось лишь принять его объяснение, но то, с какой готовностью я с ним согласился, видимо, беспокоило Капитана, либо в процессе ходьбы, сворачивая то направо, то налево, он время от времени нарушал молчание с явным намерением завести разговор.
Он сказал:
– Ты, наверное, не помнишь своей мамы?
– О, нет, помню, но она, знаете, умерла ужасно давно.
– Да, это верно. Твой отец говорил мне… – Но он так и не сказал, что же говорил ему мой отец.
Мы молча прошли по крайней мере еще с четверть мили, затем он снова заговорил:
– А ты скучаешь по ней?
Дети, по-моему, лгут обычно из страха, а в вопросе Капитана не было ничего такого, что могло бы меня испугать.
– В общем, нет, – сказал я.
Он как-то хрюкнул, что при моем ограниченном жизненном опыте я воспринял как порицание – или, быть может разочарование. Звук наших шагов по камням тротуара отмечал продолжительность нашего молчания.
– Надеюсь, ты не из трудных, – сказал он наконец.
– Трудных?
– То есть я надеюсь, что ты вполне нормальный мальчик. Она огорчится, если ты выходишь за рамки нормы.
– Не понимаю.
– Я считаю, что нормальный мальчик скучал бы по маме.
– Я же толком и не знал ее, – сказал я. – Мало было для этого времени.
Он издал глубокий вздох.
– Надеюсь, ты подойдешь, – сказал он. – От всей души надеюсь, что подойдешь.
Какое-то время он снова шагал молча, погруженный в свои мысли, затем спросил меня:
– Ты не устал?
– Нет, – сказал я, но сказал только, чтобы угодить ему; _на самом-то деле_ я устал. Мне очень хотелось бы знать, сколько еще нам предстояло идти.
Капитан сказал:
– Она замечательная женщина. Ты это поймешь, как только увидишь ее, если ты хоть сколько-нибудь разбираешься в женщинах… но откуда тебе разбираться, в твои-то годы? Ты, конечно, должен быть с ней терпелив. Делать скидки. Она ведь столько натерпелась.
Слово «натерпелась» в ту пору было связано у меня с представлением о чернильных пятнах, которые обычно испещряли мое лицо, да и тогда его украшали (Капитан в противоположность директору школы не замечал подобных вещей), явно свидетельствуя о том, что я амаликитянин, то есть отщепенец.
Причина, по которой я стал в школе отщепенцем, была не вполне ясна – возможно, это объяснялось тем, что школьники узнали мое имя, но думается, это было связано также с моей тетей и ее сандвичами, с тем, что она ни разу не сводила меня в ресторан, как это делали другие родители, когда приезжали повидаться с детьми. Кто-то, наверно, углядел, как мы сидели на берегу канала и ели сандвичи, запивая их даже не оранжадом или кока-колой, а горячим молоком из термоса. Молоком! Кто-то, безусловно, углядел, что это было молоко. А молоко – оно же для младенцев.
– Тебе понятно, что я хочу сказать?
Я, конечно, кивнул – а что еще я мог сделать? Возможно, эта неизвестная мне женщина тоже окажется амаликитянкой, если она в самом деле столько натерпелась. В моем «жилище» было еще три амаликитянина, однако мы почему-то никогда не объединялись для защиты: каждый ненавидел троих других за то, что они – амаликитяне. Амаликитянин, как я начал понимать, – это всегда одиночка.
Капитан сказал:
– Дойдем до конца улицы и повернем назад.
Приходится быть осторожным. – И когда мы повернули, он заметил: – Я выиграл тебя в честной игре.
Я понятия не имел, что он хотел этим сказать. А он добавил:
– Ни один человек, если он в своем уме, и пытаться не станет плутовать с твоим отцом. Да и вообще в трик-траке нелегко сплутовать. Так что твой отец проиграл тебя в честной игре.
– Он ведь Сатана, правда? – спросил я.
– Ну, наверно, можно и так его назвать, – ответил Капитан, – но только когда ему перечат. – И добавил: – Ты ведь знаешь, как это бывает.", впрочем, конечно, не знаешь, где тебе? Какой же ребенок посмеет ему перечить!
Наконец мы вышли на улицу, где часть домов была свежевыкрашена, а другие были в запустении, но по крайней мере тут не стояли бачки с отбросами. Это были, как я теперь знаю, дома викторианского стиля, с подвалами, куда вела лесенка, и с мансардными окнами на четвертом этаже. Несколько ступенек вели к входным дверям, и некоторые из этих дверей были всегда открыты. Казалось, эта улица, именовавшаяся Террасой Моей Души, еще не решила, устремляться ли ей вверх в своем статусе или вниз. Мы остановились у дома под номером 12-А, наверное, потому что никто не стал бы жить в доме номер 13. У двери было пять звонков, но четыре из них были залеплены клейкой лентой, указывавшей на то, что ими не пользуются.
6 
