13 
Этот текст я написал для Делии, однако положить его на музыку не успел. К тому же писатель Жан Лега уже тогда встал между нами, и Делия захотела закрутить с ним роман, что у нее сразу же получилось. И с того момента я стал собирать свои песни, в которых речь шла о нас с Делией и все кончалось хорошо, в папочку. Брандтнер пришел в восторг от моего подарка. Он признался, что всегда мучился над текстами. С мелодиями было проще.
Потом меня вынудили рассказать о себе. Это далось нелегко и мне, и им, так как делалось уже по долгу службы, собственно, из-за этого все мы здесь и находились. Я почувствовал, как трое моих приятелей напряглись. Теперь их волновал один вопрос: почему я утверждаю, будто застрелил человека в красной куртке. И в каждом моем предложении, в каждом незначительном происшествии моей жизни они искали объяснение.
Я старался больше говорить о женщинах. Не хотел, чтобы они приняли меня за гея. Вероятно, именно поэтому они и сочли меня таковым.
За три дня они успели получить новые результаты криминалистической экспертизы, во всяком случае, лица моих приятелей заметно помрачнели. Наконец Ломан признался мне, что я остался единственным подозреваемым и выстрел в баре Боба, как установило следствие, произведен именно из моего угла.
Это успокоило меня. Однако, к сожалению, еще больше встревожило остальных. Юного Брандтнера я особенно жалел. Он еще верил в человеческую доброту, это было видно невооруженным глазом. Брандтнер едва не плакал, не желая примириться с тем фактом, что я — убийца. Я подарил ему песню, а он вместо благодарности должен надеть на меня наручники. Этого он не мог простить ни мне, ни себе.
Наша беседа заняла сорок четыре страницы протокола, и мне понадобилось три часа, чтобы перечитать ее. Я требовал исправить каждое третье предложение, но это мало помогало против общего тона, в котором был выдержан весь текст. Они приписали мне то, чего я не говорил, сумев обойтись исключительно моими словами. «Случай», «несчастный случай» — так и сквозило между строчками. Я мог быть пьян в стельку и не осознавал своих действий. Или же меня запугал настоящий убийца, и я подвергаюсь давлению с его стороны. Одно из двух: либо это сделал не я, либо я шизофреник и убийство совершила неподвластная мне часть моей личности, неподконтрольная моей воле, и за нее я, следовательно, не отвечаю.
По версии моих друзей, мое преступление начисто лишено смысла и логики. Не существовало и намека на то, что могло бы послужить мотивом. В последнем я был виноват сам: ведь я упорно отказывался говорить с ними о человеке в красной куртке. Боялся даже думать о нем.
С моей стороны было бы жестоко требовать нового протокола. Я не хотел мучить своих друзей. Я оставил текст и подписал сорок третью страницу. На последнем листе хотел поместить свое итоговое заявление, продиктовав Ребитцу буквально следующее:
«Я, Ян Хайгерер, решительно настаиваю на том, что заранее спланировал убийство до мельчайших деталей и совершил его умышленно. При этом я не находился ни в состоянии алкогольного опьянения, ни какого-либо иного душевного помешательства. Голова моя оставалась ясной. О жертве мне сказать нечего. Мотив я раскрою позже. Я заявляю, что не раскаиваюсь в содеянном».
По поводу последнего предложения мы спорили не менее часа, прежде чем вычеркнули его из протокола. Их было трое, и они вынудили меня сдаться.
7 глава
Я снова плыл против течения. Сам себе я представлялся туристом, наконец нашедшим пристанище, уже отчаявшись бродить в чужой стране среди людей, говорящих на непонятном языке. Доставивший меня в камеру тюремный охранник вполне мог сойти за потрепанного жизнью гостиничного портье, разве что держал в руках огромную связку ключей. Не хватало только носильщика, потому что отсутствовал багаж. Значит, о чаевых можно не беспокоиться.
Я протянул ему руку, точнее, обе сразу, потому что иначе не мог. Он оглядел меня, освободил от наручников и заверил, что считает меня невиновным, независимо от того, что я там натворил. Я начинал привыкать к таким словам. Он счел своим долгом утешать меня на пути в камеру. Говорил в основном о плохой погоде и скверных прогнозах, о холодных выходных и предстоящей зиме. Он имел в виду, что лучше всего пересидеть этот противный сезон в камере. Я согласился с ним и почувствовал облегчение. Однако он погрустнел, очевидно решив, что я сделал это из вежливости. Он и вправду поменялся бы со мной местами, только ради того, чтобы облегчить совесть. Как и большинство людей, он ненавидел свою работу.
13 
