Особенно,... 
175 
Я не знаю человека, обладавшего большим количеством недостатков. Но сейчас я скорбела вместе с ним.
Мальчика похоронили в Уорике, в часовне Бошан.
Я вызвала Роберта, и когда он явился, велела всем остальным уйти.
— Я думаю, будет лучше, если мы погорюем с тобой вдвоем, — сказала я.
Роберт опустился на низкий табурет возле моих ног, прислонился головой к моим коленям и молча зарыдал. Я гладила его по кудрявым волосам и тоже плакала.
— Говори, если хочешь, Робин, — сказала я. — А если не хочешь — молчи.
Но он хотел говорить. И стал рассказывать мне, каким умным и одаренным был его сын. Только вот крепким здоровьем никогда не отличался. Просто поразительно, что у такого могучего отца родился хилый и болезненный сын, но у природы свои законы. Роберт рассказывал мне, как тяжело мальчик болел, как слабел после каждого приступа.
— Что ж, каждый из нас должен нести свой крест, — сказала я. — Тебе, по крайней мере, есть чем утешиться. Произошла страшная трагедия, но время залечивает раны.
Он поблагодарил меня за сочувствие, сказал, что одна я способна исцелить его душу. Я же ответила, что всегда буду рядом с ним, когда судьба от него отвернется.
Роберт поцеловал мою руку, мы были очень близки в этот момент. Оба понимали, что наша любовь — самое драгоценное сокровище на свете, и положить ей конец может только смерть.
— Мать малыша просто обезумела от горя, — сказал Роберт.
— Естественно, на то она и мать.
— И еще ее очень тяготит, что ты на нее гневаешься. Если бы ты позволила ей вернуться ко двору…
Тут мое размягчившееся сердце сразу же ожесточилось.
— Ну уж нет, — холодно и твердо отрезала я. — Этой особе при моем дворе делать нечего.
Мы оба замолчали, ощущение близости исчезло. Роберт все испортил, пустив в наш Эдем змею.
Берли принес мне политический памфлет, на который, с его точки зрения, я должна была обратить внимание.
То был весьма приятный вечер, устроенный по печальному поводу — в память об умерших друзьях, герцоге Анжуйском и Вильгельме Оранском. Я надела великолепное черное бархатное платье, украшенное серебряной вышивкой и жемчугом, на волосы набросила шаль, сплетенную из тончайших серебряных нитей. Она была похожа на паутину, и мои белошвейки потратили множество дней, чтобы изготовить этот шедевр. Мое жабо искрилось золотыми и серебряными звездами, и я была весьма довольна собой, чувствуя, что наряд мне к лицу.
Мысли мои были заняты нидерландским вопросом. Мнения членов Совета разделились. Берли, например, был уверен, что, получив от Генриха III отказ, голландцы должны теперь предложить нидерландскую корону мне.
Я размышляла над этой захватывающей перспективой, когда Берли спросил, видела ли я гнусный пасквиль, который ходит по рукам придворных.
Я ответила, что впервые слышу, и поинтересовалась, что это за пасквиль.
Берли сказал, что памфлет называется «Копия письма, написанного кембриджским магистром искусств», и речь в нем идет о злодеяниях некоего дворянина.
— Графа Лестера? — догадалась я.
Берли кивнул.
— Про Лестера вечно пишут всякие гадости, — пожала я плечами. — Ему слишком многие завидуют. Кто автор?
— Памфлет анонимный, но говорят, что написал его некий иезуит, которого зовут Роберт Парсон.
— Я слышала это имя. Парсон один из тех, кто хочет во что бы то ни стало восстановить в Англии католицизм и готов ради достижения своих целей на любые мерзости — впрочем, как большинство его единоверцев. Англия была бы куда более счастливой страной без всей этой публики. Так что говорится в памфлете?
— Если вашему величеству угодно, я могу дать вам эту книжицу, но предупреждаю: чтение не из приятных.
— Стало быть, там упоминаюсь и я?
Берли молчал.
— Немедленно дайте мне памфлет, — приказала я.
Так ко мне попал самый злобный, самый отвратительный документ из всех, какие только мне доводилось видеть в своей жизни. Обвинения были настолько абсурдны, что воспринимать их всерьез было бы дикостью, однако в море клеветы были разбросаны островки правдоподобия. Иезуиту не хватило ума; если б он ограничился более или менее проверенными слухами, тогда сумел бы нанести мощный удар не только по репутации Лестера, но и по самой королеве. Злоба лишь снижала эффект.
Каждая страница памфлета буквально сочилась ядом. Жизненный путь Роберта был и так достаточно извилист, автор мог бы обойтись и без вздорной клеветы. Несмотря на гнев и тревогу, с которыми я читала эти страницы, временами мне хотелось улыбнуться — зависть Парсона к фавориту была явной и несомненной. Не слишком подобающее чувство для человека, посвятившего себя служению Господу.
175 
