103 
Надо оставить ей хоть весточку, думал он; и, может, пока я буду писать, она придет. Сердце его сжималось – боль была гораздо острее той, которую он выдумывал для Тревиса. Мои руки никогда уже до нее не дотронутся. Рот ее еще целых двадцать лет будет принадлежать другим. Большинство тех, кто любит, утешает себя надеждой на вечный союз по ту сторону могилы, но он-то знал, что его ждет: он обрекал себя на вечное одиночество. Он стал искать бумагу, но не обнаружил нигде даже старого конверта; ему показалось, что он нашел бювар, но это был альбом с марками, и, машинально открыв его, он подумал, что судьба метнула в него еще одну стрелу, потому что вспомнил, как попала сюда вот эта марка и почему она залита джином. Элен придется ее отсюда вырвать, подумал он, но ничего страшного: она ведь сама говорила, что в альбоме не остается следов, когда оттуда вырывают марку. В карманах у него тоже не оказалось ни клочка бумаги и, вдруг почувствовав ревность, он приподнял маленькую марку с Георгом VI и написал под ней чернилами: «Я тебя люблю». Этих слов она не вырвет, подумал он с какой-то жестокостью и огорчением, они тут останутся навсегда. На мгновение ему почудилось, что он подложил противнику мину, но какой же это противник? Разве он не убирает себя с ее пути, как опасную груду обломков? Он затворил дверь и медленно пошел вниз – она могла еще встретиться ему на дороге. Все, что он сейчас делает, – это в последний раз: какое странное ощущение! Он никогда больше не пройдет этой дорогой, а через пять минут, вынув неоткупоренную бутылку джина из буфета, он подумал: я никогда больше не откупорю ни одной бутылки. Действий, которые могли еще повториться, становилось все меньше. Скоро останется только одно неповторимое действие – последний глоток. Он подумал, стоя с бутылкой джина в руке: и тогда начнется ад и все вы будете от меня в безопасности – Элен, Луиза и Ты.
За ужином он нарочно говорил о том, что они будут делать на будущей неделе; ругал себя, что принял приглашение Феллоуза, объяснял, что в гости к начальнику тоже придется пойти – им о многом надо потолковать.
– Неужели, Тикки, нет надежды, что, отдохнув, как следует отдохнув…
– Нечестно дольше тянуть по отношению и к ним и к тебе. Я могу свалиться в любую минуту.
– Значит, ты в самом деле выходишь в отставку?
– Да.
Она завела разговор о том, где они будут жить; он почувствовал смертельную усталость; ему пришлось напрячь всю свою волю, чтобы проявить интерес к каким-то совершенно нереальным деревням, к тем домам, где, как он знал, они никогда не поселятся.
– Я не хочу жить в пригороде, – сказала Луиза. – О чем я бы мечтала – это о зимнем коттедже в Кенте: оттуда легко попасть в Лондон.
– Все зависит от того, сколько у нас будет денег, – сказал он. – Пенсия у меня не очень большая.
– Я пойду работать. Сейчас, во время войны, работу найти легко.
– Надеюсь, мы проживем и без этого.
– Да я охотно буду работать.
Настало время спать, и ему мучительно не хотелось, чтобы она ушла. Ведь стоит ей подняться наверх – ему останется только одно: умереть. Он не знал, как ее подольше задержать – они уж переговорили обо всем, что их связывало. Он сказал:
– Я немножко посижу. Может, если я не лягу еще полчасика, меня одолеет сон. Не хочется зря принимать эвипан.
– А я очень устала после пляжа. Пойду.
Когда она уйдет, подумал он, я останусь один навсегда. Сердце колотилось, его мучило тошнотворное ощущение противоестественности всего, что происходит. Я не верю, что сделаю это с собой. Вот я встану, пойду спать, и жизнь начнется снова. Ничто и никто не может заставить меня умереть! И хотя голос уже больше не взывал к нему из глубины его существа, ему казалось, будто его касаются чьи-то пальцы, они молят, передают ему немые сигналы бедствия, стараются его удержать…
– Что с тобой, Тикки? У тебя больной вид. Идем, ложись тоже.
– Я все равно не усну, – упрямо сказал он.
– Может, я могу чем-нибудь помочь? – спросила Луиза. – Дорогой, ты же знаешь, я сделаю все…
Ее любовь была как смертельный приговор. Он сказал этим отчаянно цеплявшимся пальцам: «О боже, это все же лучше, чем такое непосильное бремя… Я не могу причинять страдания ни ей, ни той, другой, и я больше не могу причинять страдания тебе. О боже, если ты и вправду любишь меня, помоги мне остановить тебя. Господи, забудь обо мне», – но ослабевшие пальцы все еще за него цеплялись. Никогда прежде не понимал он так явственно все бессилие божие.
103 
