86 
– Ты уже не священник, – оборвала его женщина. – Ты мой муж. – Она сказала нехорошее слово. – Вот в чем теперь твой долг.
Лейтенант слушал их с чувством едкого удовлетворения, словно обретая свою былую веру. Он сказал:
– Мне некогда ждать, когда вы кончите свой спор. Пойдешь ты со мной?
– Нет, не заставите, – сказала женщина.
– Милочка, но я… э-э… я священник.
– Священник! – снова закудахтала женщина. – Это ты священник? – Она захохотала, и ее хохот нерешительно подхватили дети за окном. Падре Хосе приложил пальцы к своим красноватым глазам, точно они у него болели. Он сказал:
– Милочка… – а хохот все не умолкал.
– Так идешь?
Падре Хосе беспомощно развел руками, будто говоря: ну, еще одно попущение, но значит ли это что-нибудь в такой жизни, как моя? Он сказал:
– Да нет… нельзя.
– Хорошо, – сказал лейтенант. Он круто повернулся – времени на милосердие у него больше не было – и услышал у себя за спиной умоляющий голос падре Хосе:
– Скажите ему, что я за него помолюсь. – Дети осмелели; кто-то из них крикнул:
– Иди спать, Хосе. – И лейтенант рассмеялся – его смех был пустым, жалким, неубедительным добавлением к общему хохоту. Хохот окружал теперь падре Хосе со всех сторон и уходил ввысь к стройному хору созвездий, названия которых он знал когда-то.
Лейтенант отворил дверь в камеру; там было совсем темно. Он аккуратно затворил ее за собой и запер на ключ, держа руку на револьвере. Он сказал:
– Не придет он.
Маленькая, сгорбленная фигурка в темноте – это был священник. Он сидел на полу, как ребенок, занятый игрой. Он сказал:
– Сегодня не придет?
– Нет, вообще не придет.
В камере стало тихо, если можно говорить о тишине, когда москиты непрерывно тянут свое «ж-ж, ж-ж», а жуки хлопаются о стены. Наконец священник сказал:
– Он, наверно, побоялся.
– Жена не пустила.
– Несчастный человек. – Он попробовал рассмеяться, но выдавил из себя только жалкий, сорвавшийся смешок. Его голова свесилась к коленям: он со всем покончил, и с ним все покончили.
Лейтенант сказал:
– Тебе надо знать правду. Тебя судили и признали виновным.
– Разве мне нельзя было присутствовать на собственном суде?
– Это ничего бы не изменило.
– Да. – Он замолчал, готовясь разыграть полное спокойствие. Потом спросил с деланной развязностью: – А разрешите узнать, когда…
– Завтра. – Быстрота и краткость ответа испугали его. Он поник головой и, насколько можно было разглядеть в темноте, стал грызть ногти.
Лейтенант сказал:
– Нехорошо оставаться одному в такую ночь. Если хочешь, я переведу тебя в общую камеру.
– Нет, нет. Я лучше побуду один. Мне столько всего надо успеть. – Голос изменил ему, точно от сильной простуды. Он прохрипел: – О стольком надо подумать.
– Мне хотелось бы что-то сделать для тебя, – сказал лейтенант. – Вот, я принес немножко бренди.
– Вопреки закону?
– Да.
– Вы очень добры. – Он взял маленькую фляжку. – Вам, конечно, ничего такого не понадобилось бы. Но я всю жизнь боялся боли.
– Всем нам придется умереть, – сказал лейтенант. – А когда, это не так уж важно.
– Вы хороший человек. Вам бояться нечего.
– Какие у тебя странные мысли, – посетовал лейтенант. – Иной раз мне кажется, ты просто хочешь внушить мне…
– Внушить? Что?
– Ну, может, чтобы я дал тебе убежать или уверовал в святую католическую церковь, в общение святых… Как там у вас дальше?
– Во оставление грехов.
– Сам-то ты не очень в это веришь?
– Нет, верю, – упрямо сказал маленький человечек.
– Тогда что же тебя тревожит?
– Видите ли, я не такой уж темный. Я всегда разбирался в своих поступках. Но сам отпустить себе грехи не могу.
– А если б падре Хосе к тебе пришел, неужели это настолько изменило бы дело?
Лейтенанту пришлось долго ждать, когда ему ответят, но ответа священника он не понял:
– С другим человеком… легче.
– Больше я ничего не могу для тебя сделать?
– Нет. Ничего.
Лейтенант отпер дверь, по привычке держа руку на револьвере. У него было тяжело на душе. Теперь, когда последний священник сидит под замком, больше ему и делать-то нечего. Пружинка, двигавшая его действиями, лопнула. Хорошее было время, пока шла охота, подумал он, но больше этого не будет. Цель исчезла, жизнь словно вытекла из окружающего его мира. Он сказал с горьким сочувствием (ему трудно было вызвать в себе ненависть к этому маленькому опустошенному человечку):
86 
