Особенно,... 
83 
— Почем мне знать? Может, и там то же самое.
— Зачем же тогда изолировать город?
— Понятия не имею. Я же говорю: никакой информации. Электроэнергия — два часа в сутки. Связь только в городской черте, и опять же — на час-другой. Интернет блокирован. Кольцевую автотрассу днем и ночью патрулируют бронетранспортеры без номеров и опознавательных знаков. Горючего нет, нет и ничего другого. Я похоронил мать на третий день после того, как все это началось. Она решила, что чипсы ей не могут повредить.
— Мои соболезнования. Я…
Он поморщился: явно не хотел касаться этой темы.
— Что же вы едите? — спросил я.
— Не знаю, как другие. Дома был небольшой запас круп. Сахар, консервы. Если очень экономить, может хватить еще на неделю. В офисе моба можно получить заплесневелый шоколад, орехи, леденцы, тушенку из армейских складов. Но денег они не берут — рассчитываться приходится золотыми изделиями. Надеюсь, все это кончится раньше, чем кончится всякая еда. Сейчас зима, очень холодно. Отопление не работает. Как только потеплеет, станет ясно, что во многих квартирах больше никого нет. Я имею в виду живых. У меня тоже никого не осталось, кроме Леси.
Я вздрогнул.
— Кроме кого?
— Кроме Леси. Это моя девушка, — сказал он. — Подружка.
— Странно… — пробормотал я. — Знаешь, я всегда хотел заглянуть в будущее. Выходит, это оно и есть?
— Не знаю, — Мальчик снова задвигался под растянутым пестрым свитером. — Может, наши с вами реальности даже не на одну ось нанизаны. С другой стороны, откуда-то мне все же известно о вас и о том, что с вами случилось в итоге. Хотя это, конечно, не доказательство. Мало ли что наглючат серверы телефонных сетей… Многое не стыкуется, хотя так и должно быть. Ведь то, что пишут в учебниках, чаще всего не имеет отношения ни к какой действительности. Вам наверняка хорошо известно, как погиб Булавин…
— Булавин?! Александр Игнатьевич? Когда?
— Извините. Вечно я путаюсь с этим временем. Идиотские анахронизмы. Несчастный, как говорится, случай.
— Чертовщина! Какая жалость… Хотя, если с другой стороны, может, и удача.
— Тож i я кажу: нащо в гocтi пo печалi, коли вдома ридма.
Я впервые услышал, как он говорит по-украински. Слегка скандируя, будто на мертвом языке — вроде латыни или древнегреческого.
— К слову: никогда не мог понять этой вашей страсти к охоте, — он нахмурился. — Вы когда-нибудь пробовали оценить масштабы явления? И почему именно литераторы? Те самые, кому, как говорил один не известный вам автор, полагалось бы самим дохнуть, как канарейкам в шахте, чуть в воздухе накопится метан. А вы вдруг всей кодлой творческих союзов и объединений кинулись истреблять ни в чем не повинных животных, да еще в компании с самыми отъявленными опричниками. Что за сублимация? Вам что, не хватало эмоций?
— Возможно, дело в оружии, — сказал я. — Когда на стене в кабинете пара ружей, а в ящике письменного стола десяток патронов с картечью, легче до слез любить родную советскую власть. Ну, и не висеть же хорошему штуцеру впустую…
Мальчик попытался возразить, но я вдруг словно оглох. Успел только заметить характерный жест — раздражаясь, он как-то по-особому встряхивал кистью, словно пытался избавиться от чего-то липкого, потом изображение дрогнуло, стало расплываться, как капля туши в стакане, и ушло. Одновременно размылись очертания комнаты, где я находился.
Я уже знал, что это. Теперь все происходило не так болезненно, как в первый раз, поэтому я не удивился, обнаружив себя в следующую минуту на подводе в окружении знакомых лиц.
Сильно знобило, тупо колотилось сердце. Занимался какой-то невеселый рассвет. Подводу немилосердно трясло на разбитых колеях, лошаденка перхала, справа, над лесным озером, где в начале осени мы с Павлом охотились на уток, мелькнул и скрылся в клочьях тумана край холодного солнца. Но сейчас была не осень — тростник недавно поднялся над водой и зеленел, а дубы у края проселка стояли в полной силе. Июнь, вторая половина. Какая, к дьяволу, охота в июне?
На подводе нас было полно, и все в снаряжении. Впереди, шагах в пятидесяти, переваливаясь и расшвыривая ошметки глины из-под ободьев, тянулись еще две, и народу там было не меньше. Приглядевшись, я узнал кое-кого из оперчекработников и вуциковских чинов. Вплоть до самого Балия. Время от времени его заслоняла широкая спина Назара Смальцуги. У нас помельче: хмурый и небритый Булавин сидит сутулясь, свесив ноги за грядку. Сильвестр — спиной к вознице, в руке фляга, патронташ на боку; плешивый и лобастый юморист Семен Губа, похожий на колхозного счетовода в своих неизменных железных очках с обмотанной тряпочкой дужкой. На сене, скрестив по-турецки ноги, — молодой Гинченко, аспирант, автор брошюрок и пособий, постышевский выдвиженец. Этот-то откуда взялся? Еще кто-то в брезентовом плаще храпит в подводе, накрыв лицо кепкой. Его ружье — видавшая виды „тулка“ — валяется рядом. В общей сложности — человек тридцать.
83 
