56 
Царь за минувшие годы изменился, и очень сильно. Щеки его впали, словно от недоедания, кожа стала мертвенно-бледной, небольшая бородка торчала вперед, словно щучий хвост. Иоанн буквально усох, и только глаза смотрели по-прежнему остро и молодо. Вместо монашеской мантии одет он был ныне в длинный кафтан, вышитый серебром, и простенькую парчовую тафью, сшитую из четырех клиньев. На пальцах сверкали несколько крупных перстней, руки сжимали посох с позолоченной резьбой на оголовье. И это не ради пышного приема — в посольской палате перед троном всего пятеро бояр стояло, да один подьячий с пером и несколькими свитками.
— Мог бы жениха и поближе сыскать, — грубовато пожурил князя государь. — Почто на край света к схизматикам упертым подался? Впрочем, дело твое. Отдохните покамест, бояре, поразмыслите. Опосля беседу нашу завершим, после обеда. Яшка; вели амбалам моим явиться. Устал. Иди сюда, Андрей Васильевич, подсоби спуститься…
Зверев поначалу даже не понял, о чем именно просит его Иоанн, но когда тот, болезненно поморщившись, вытянул руку, подскочил, подставил свою:
— Карает Господь меня за грехи тяжкие, — простонал царь, медленно, с усилием, поднимаясь, перенеся вес свой на посох и руку Андрея. — Ты, княже, ты накаркал, когда с митрополитом Филиппом на царствие меня усаживал. Ты, твои уста изрекли проклятие, что все грехи за деяния, для блага царства моего нужные, на меня лягут. Так, оно, видишь, и случилось…
Иоанн медленно, шаг за шагом, спустился со ступеней к обитому красным сукном креслу, на которое Зверев поначалу и внимания не обратил.
— …державе сила и богатство от грехов опричных вышла, мне же — боль и страдания вечные… — С громким стоном он опустился в кресло. — Весь путь Иисусов прохожу шаг за шагом на Голгофу свою. Нет ни дня без муки, ни единой конечностью не шелохнуть без боли. И коли таков путь мой выходит, каково же будет само распятие? Скажи мне, колдун, правду. Нечто вечно мне терпеть это все в геенне огненной?
— Коли ад к тебе на землю спустился, — ответил Андрей, — стало быть, в ином мире ему уже не бывать. Делами своими, милостью и любовью к ближним ты прощение всяко заслужил. Господь наш муку на земле за других принял и тем царствие небесное обрел. Чего тебе опасаться, коли путь его повторяешь в точности?
Он уже понял, что его советам как можно больше двигаться, несмотря ни на что, царь так и не последовал. А ведь баня, согревающие мази и движение вполне могли бы спасти правителя Всея Руси от нарастающего паралича. Впрочем, осуждать больного Андрей тоже не спешил. Легко давать советы, глядя на чужие муки со стороны. Но вот следовать таким советам, когда любое движение причиняет мучительную боль, — отнюдь не так просто.[19]
— А ты не боишься ошибиться, Андрей Васильевич, когда платой за сие заблуждение окажутся муки в вечности? — полуприкрыл глаза, переводя дух, Иоанн и неожиданно протянул князю посох.
От дверей в залу прошли четверо плечистых удальцов из простолюдин: длинные волосы, тафьи на голове нет. За специальные короткие рукояти кресла они подняли царя, понесли его к выходу. Зверев поспешил следом. Спустя несколько минут они оказались все в тех же покоях, в которых царь принимал его уже не раз. Здесь не изменилось ничего: бревенчатые стены, плотно проконопаченные мхом, ковер на полу, несколько сундуков, шкаф и пюпитр. Разве только сваленных охапками грамот стало чуть больше, да потолок успел закоптиться от света ламп и свечей до полной черноты.
— К шкапу опустите, — распорядился Иоанн. — Да, здесь хорошо, ступайте. — Он подождал, пока слуги прикроют за собой дверь, продолжил: — Ты там, в Гышпании своей, вовсе о делах наших позапамятовал, али совесть в сердце все же постукивала?
— Следил, — покачал головой Зверев. — Знаю, в Польшу тебя за сию пору дважды звали на царствие королем тамошним и дважды с тем обманывали, плебеев всяких заместо тебя сажая. Последний раз и вовсе раба какого-то неведомого из лесов трансильванских османы прислали. Его ляхи себе на шею и водрузили с превеликой радостью.
— Да уж, тут ты прав, Андрей Васильевич, — согласился государь. — Откель султан сего странного наместника для шляхты вытащил, ни един лазутчик выведать так и не смог. Сказывали иные люди, в кровосмесительстве он рожден от кровосмесительного рода и потому никто о сем племени никогда не ведал… Но уж больно странно сие — что для басурман, что для людей веры христианской, пусть и схизматиками насаждаемой. Однако же ясно мне с первого часа стало, что не для того пса своего султан в Польше на стол посадить решил, дабы дружбы моей сыскать. Ясно сие, как день: решил он после резни Молодинской, что ты с другами своими басурманам устроил, чужими руками месть державе моей учинить. Сам идти, мыслю, теперича опасается, янычар своих бережет — на ляхов же ему плевать. Пусть хоть все они на земле нашей сдохнут безвестно, султану от того токмо радость. Их кровью воевать и пойдет. Опять же, и в Крымском ханстве есть еще кого в седло посадить. Пусть не десятками тысяч ныне воинам счет ведут, а лишь сотнями и тысячами — ан есть. И средь ногайцев лазутчики замечены, о чем мне тамошние друга все чаще отписывают. Смущают степнякам умы, подговаривают нападать снова на рубежи наши, прежние страхи отринув.
56 
