Особенно,... 
72 
– Вот она – слава, – усмехалась Олеся на следующий день, глядя на толпу, стоящую около здания, где снимали сцену. Последний эпизод и, по словам режиссера, самый важный. Олеся куталась в длинную беличью шубу в ожидании приговора Шебякина, искренне сомневалась в том, что сможет продолжать, если потребуется. В голове стоял густой туман, и слова роли появлялись в памяти с недопустимой задержкой. Но если бы сейчас снова прозвучало слово «мотор», она бы встала и пошла. Ползком поползла. В голове стучало «не вздумай, не вздумай, не вздумай», но Олеся забыла, о чем была эта мысль.
– Снято! – наконец крикнул Шебякин, и толпа разочарованно охнула. Столько надежд. Олеся слабо улыбнулась, попробовала закутаться поплотнее в свою шубу и почувствовала, как сильно дрожат ее руки. Съемки подходили к концу, и роль была сыграна до конца. Все было кончено. К этому ее сознание еще не успело адаптироваться.
– Ты как? – подошла к ней Анна. Олеся медленно подняла взгляд, потому что быстро его поднять почему-то не получилось. Подруга словно расплывалась в кадре. Стоп, она не была в кадре, стояла в нескольких шагах от Олеси с пудрой в руках.
– Я в порядке, – пробормотала она, но сама себя почему-то не расслышала. Напряжение сказывалось? Олеся сделала пару шагов в сторону автомобиля и вдруг упала на мокрую дорогу. Не то чтобы упала – осела, подогнув ноги под себя. В глазах потемнело, и странным образом звуки и цвета на несколько секунд исчезли, туман поглотил все вокруг.
– О господи! – донесся до Олеси чей-то крик, отдаленно, сквозь вату. Возможно, что и Анны. Может быть, и нет. Чужие руки подняли ее и помогли пролезть в открытую дверь автомобиля. Тело стало вдруг неуклюжим и угловатым, застревало, цепляясь за ручки и выступы.
– У нее жар, – прокричал кто-то, и она почувствовала чью-то ледяную руку у себя на лбу. – Дайте воды.
Врач приехал в гостиницу часом позже, почему-то оказалось не так просто его найти. Воскресенье. Вся рабочая группа шебякинского кино давно уже потеряла счет дням недели и числам. Их мир и время делились на отснятые эпизоды и предстоящие, на первичный монтаж, на перевозку и перенос декораций. Дни, ночи, числа, месяцы… Какая разница.
Олеся лежала на своей половинке огромной кровати под тремя одеялами и говорила что-то сквозь сжатые зубы. Она занимала так мало места, что, если бы Анна не знала, что подруга там есть, могла бы вообще не заметить. Врач прошел, остановился в задумчивости перед горой одеял, а затем поставил на табуретку свой чемоданчик.
– У нее есть страховка? – спросил врач, что крайне сильно не понравилось Анне. Разве такой вопрос должен задавать врач, находя пациентку в таком состоянии.
– Есть, конечно. Только мы не знаем, где она.
– Ладно, – кивнул доктор, нахмурившись. – Какая у нее температура?
– Мы не знаем. У нас нет градусника, – пояснила Анна.
– Это она голой по крыше театра бегала, да? – проворчал доктор, извлекая из чемоданчика электронный градусник. – Ну и кто бы сомневался, что добегается. И что это за кино, где голые бабы по крышам бегают.
Анна помогла Олесе поставить градусник. Та дрожала так сильно, что ее было непросто удержать. А доктор был явно из тех, кто видел явление Олеси на крыше. И явно не одобрял. Продолжая раскладывать какие-то медицинские принадлежности, он говорил о падении культуры, о западной интервенции, о том, что телевидение нужно вообще запретить.
– Доктор, что с ней? Простуда?
– Вполне возможно, что и воспаление легких, – пожал плечами доктор. – Хрипов не слышно, но исключать такую вероятность нельзя. Я пропишу антибиотики. И полный покой. Лучше бы ее в больницу поместить.
– Я за ней сама тут поухаживаю, – покачала головой Анна, вспомнив, как прошлым летом в больницу попала Нонна. Местечковые больницы – совсем не то место, где человеку следует находиться.
– Ну, как знаете, – бросил доктор, принимая от одного из администраторов конверт с купюрами. – Если что – звоните, я тут живу недалеко. И главное – никакого беганья голышом. По крайней мере не на открытом воздухе. Перенесите «эти сцены» в хорошо отапливаемое помещение и не смущайте простой народ.
– Доктор, это была ее работа, – нахмурилась Анна. – Это драматическое кино, а не какая-то порнография.
– Да как скажете, – фыркнул он, нимало не поверив тому, что говорила ему Анна. Если баба голая, значит, порнография. Ферштейн?
72 
