48 
Как-то вечером кот не пришел. Не пришел он и назавтра. Серая кошка очень его ждала. Весь вечер просидела, глядя на дверь. Потом ждала внизу, у входной двери. Обыскала весь сад. Но он больше так и не пришел, никогда. И она больше никогда не дружила ни с одним котом. Другой кот, самец, посещавший кошку из нижней квартиры, тяжело заболев, обрел пристанище у нас и несколько недель до своей смерти провел в моей комнате — ее комнате; но серая кошка даже не заметила его присутствия. Она держалась так, будто в комнате только мы с ней.
Я думаю, что у Руфуса завязалась с кем-то такая же дружба, именно туда он ходил в гости.
Как-то поздним летним вечером он уселся на диван рядом со мной и до следующего утра так и просидел, не меняя позы. Наконец, спустившись с дивана, он с трудом пошел по комнате, неловко приподняв вяло болтающуюся заднюю лапу. Врач сказал, что Руфуса переехала машина. Это можно было понять по виду его когтей: коты инстинктивно вытягивают когти вперед, чтобы схватиться за наезжающее на них колесо. Когти у бедняги были переломаны и растрескались.
Мы наложили Руфусу гипс от щиколотки до самого верха бедра и поместили его в тихую комнату, где имелись еда, питье и коробка для нечистот. Там он с удовольствием провел ночь, но потом захотел выйти. Мы открыли дверь. И наблюдали, как Руфус неуклюже спустился по лестнице, пролет за пролетом, на нижний этаж, а там, ругаясь вовсю на своем языке, принялся маневрировать, протаскивая несгибающуюся лапу через кошачью дверцу.
Потом, прыгая на трех лапах, он заковылял по дорожке и, еще больше ругаясь, с трудом пролез под забором. А оттуда сразу направился налево, к другу. Руфус отсутствовал полчаса: он должен был сообщить кому-то, кошке или человеку, о постигшем его несчастье. Вернувшись, он снова оказался в своем убежище. Кот был потрясен, возмущен, по глазам было видно, что ему больно. Его шерстка, выздоровевшая за лето благодаря хорошему питанию, стала жесткой, он снова превратился в несчастного старика, которому было не так легко умываться. Бедный старый бродяга! Бедный отчаянный кот! Он, как и Силач, получал разные клички, но все они были грустными. Но этот кот был неукротим. Он поставил перед собой задачу — сбросить гипс, и преуспел в этом. И его снова отнесли к врачу, где наложили новый гипс, который ему было не сбросить. Но Руфус старался вовсю. И каждый день он совершал свою прогулку вниз по лестнице, к кошачьей дверце, где раздумывал, отставив назад загипсованную лапу, а потом с ругательствами пролезал, и мы следили, как он ковыляет по саду, по лужам, по осенним опавшим листьям. Руфусу приходилось приникать к земле, чтобы пролезть под забором. Но каждый день он неизменно ходил на встречу, возвращался в изнеможении и тут же засыпал. Проснувшись, опять работал над непосильной задачей — как избавиться от гипса. Там, где он посидел, все становилось белым от гипсовых крошек.
Через месяц гипс сняли. Лапа стала негнущейся, но все-таки действовала. И Руфус опять стал самим собой — доблестным котом-авантюристом, для которого наш дом был базой. Но потом он снова заболел. Года два затем его жизнь состояла из чередующихся циклов. То он выздоравливал и убегал, то снова заболевал и возвращался домой. Но со временем его болезни протекали все тяжелее. Язва в ухе не заживала. Он возвращался из очередных странствий и просил помощи. Руфус осторожно подносил лапу к гноящемуся уху, аккуратно сплевывал, учуяв запах на лапе, и беспомощно смотрел на хозяев. Он немножко ворчал в знак протеста, когда мы промывали ему ухо, но в принципе не возражал и послушно принимал все лекарства, потом ложился и ждал, пока выздоровеет. Мы на ощупь чувствовали, какое у него жесткое, мускулистое тело, тело старого кота, несмотря на все болезни, еще достаточно сильное. Только к концу своей жизни, своей слишком короткой жизни, когда Руфус совершенно заболел и едва мог ходить, он стал оставаться дома и совсем не пытался выходить на улицу. Бедняга лежал на диване, и, если не спал, казалось, что он задумался или задремал. Однажды, когда кот спал, я погладила его и разбудила, чтобы заставить съесть лекарство, и он при пробуждении приветствовал меня тем доверчивым, ласковым вибрирующим звуком, какого коты удостаивают тех, кого любят, людей или своих сородичей. Но когда Руфус увидел, что это я, он мигом превратился, как всегда, в нормального, вежливого и благодарного кота. И я поняла, что мне удалось застать тот единственный раз, когда он издал этот особый звук, — при том, что в нашем доме этот звук раздается с утра до ночи. Этим звуком мама-кошка приветствует своих котят, а котята — свою маму. Может, Руфусу снилось, что он котенок? Или приснился бывший хозяин, который вырастил его, а потом уехал или по каким-то другим причинам его бросил. Этот случайно подслушанный звук меня огорчил и даже ранил. Потому что Руфус не издал его ни разу, даже когда мурлыкал непрерывно, как автомат, проявляя свою благодарность новым хозяевам. Все то время, что он нас знал, за эти почти четыре года, когда мы несколько раз буквально вытаскивали его с того света, вылечивали или частично вылечивали, Руфус никогда по-настоящему нам не верил — опасался, что может потерять этот дом и что ему снова придется о себе заботиться, боялся опять стать брошенным котом, обезумевшим от жажды и больным от холода. Его вера в кого-то, его любовь к какому-то человеку в прошлом были так жестоко и безжалостно преданы, что Руфус просто не мог позволить себе даже полюбить снова.
48 
