52 
Тебе может показаться, что я хотела заглушить твое хныканье, но это не так. Родители наверняка тоже считали меня бессердечной, и я не собиралась с ними спорить. Но на самом деле мне просто нужна была эта музыка. Мне необходимо было отвлечься от мысли, что ты плачешь, а я ничем не могу тебе помочь, потому что от этих мыслей я начинала ненавидеть себя еще сильней.
Когда я спустилась, все уже сидели за столом, даже ты — в кокситной повязке и с бинтом на руке. Твою порцию мясного рулета мама разрезала на крохотные кусочки, не больше почтовых марок. Я вспомнила, как ты была еще совсем маленькой и сидела в специальном детском креслице. Я пыталась играть с тобой — бросала тебе мяч, катала в коляске, — и мне всякий раз говорили одно и то же: «Осторожней!»
Однажды ты сидела на кровати, а я прыгала рядом, и ты упала. Только что мы были космонавтками, отправленными исследовать планету Зургон, — и вот твоя левая лодыжка уже вывихнута под девяносто градусов, а ты так страшно отключаешься, как всегда отключалась от серьезных переломов. Мама с папой наперебой утверждали, что моей вины тут нет, но кого они хотели обмануть? Это я прыгала на кровати, даже если ты сама это предложила. Если бы не я, ты бы не пострадала.
Я села на свое место. Официальных «своих» мест у нас, в отличие от многих семей, не было, но все всегда садились на одни и те же стулья. Наушники я так и не вынула и громкость не убавила; играл у меня какой-то эмо-рок, я слушаю эти песни, чтобы почувствовать, что кому-то живется еще хреновее.
— Амелия, — сказал отец, — прошу тебя, не за столом.
Иногда мне кажется, что внутри у меня живет какое-то чудовище — вероятно, в той полости, где должно находиться сердце. И это чудовище, случается, заполняет мое тело целиком, подчиняет меня себе — и я вынуждена поступать гадко. Из пасти этого чудовища валится одно вранье, а пахнет от него только злобой. Разумеется, ему понадобилось высунуть голову именно в этот момент. Покосившись на папу, я сделала звук еще громче и почти что крикнула:
— Передайте картошку.
Конечно, я вела себя по-детски, но, может, мне того и хотелось. Может, я, как Пиноккио, считала, что смогу стать капризным ребенком, если буду им притворяться. И тогда все будут меня слушать и ухаживать за мной, а не кормить тебя мясным рулетом с ложечки и ловить каждое твое движение, чтобы ты, не дай бог, не соскользнула со стула. По большому счету, мне было бы достаточно, если бы меня просто признали членом этой семьи.
— Уиллс, — сказала мама, — должна же ты хоть что-то есть!
— Он на вкус как подошва, — ответила ты.
— Амелия, я второй раз просить не буду, — сказал папа.
— Еще пять раз кусни — и всё…
— Амелия!
Друг на друга они не смотрели и, насколько я знала, за весь вечер не обменялись и парой слов. Неужели они не понимали, что могли бы с тем же успехом оказаться сейчас в разных концах света и наше общение от этого ничуть не изменилось бы?
Ты, скривившись, увернулась от вилки, которой мама вертела у тебя перед носом.
— Что ты обращаешься со мной, как с маленькой! — возмутилась ты. — Я всего-навсего сломала плечо, и это еще не значит, что мне опять два года.
В качестве примера ты потянулась свободной рукой за стаканом, но тут же его опрокинула. Несколько капель молока попало на скатерть, но большая часть плеснула прямо в папину тарелку.
— Черт подери! — завопил он и резким движением выдернул наушники у меня из ушей. — Ты член этой семьи, вот и веди себя соответственно!
— Ты тоже, — ответила я.
Лицо у него побагровело.
— Амелия, марш в комнату!
— С удовольствием!
Я задвинула стул, взвизгнувший ножкой о пол, и бегом бросилась наверх. Утирая слезы и сопли, я заперлась в ванной; девочка, которую я увидела в зеркале, была мне не знакома. Губы у нее кривились, глаза были темные, запавшие, пустые.
В последнее время меня раздражало абсолютно всё. Я злилась, проснувшись и увидев, что ты таращишься на меня, как на зверя в зоопарке; злилась, когда пришла в школу и поняла, что мой шкафчик расположен прямо возле кабинета французского, тогда как мадам Риордан поставила перед собой цель вконец испортить мне жизнь; злилась, увидев стайку девочек-болельщиц с идеальными ножками и идеальными жизнями. Эти девочки переживали, кто следующий пригласит их на танец и не слишком ли шлюховатый у них вид с красным лаком на ногтях. Я же переживала, сможет ли мама забрать меня из школы или опять будет слишком занята в травмопункте. Раздражение отступало только под действием голода — как, например, сейчас. По крайней мере, мне казалось, что я голодна. И то и другое поглощало меня без остатка, я уже разучилась их различать.
52 
