93 
Потом жизнь омрачили частная школа и честолюбивые стремления. Считалось, что у него нет причин не быть круглым отличником. Мать настояла на том, чтобы он изучал латынь, курс был рассчитан на три года, и потекли вечера, наполненные зубрежкой – мать проверяла его знания склонений и спряжений: атаbо, amabis, amabit, amabimus, amdbunt. «А теперь аблативус абсолютус!» – говорила она, заглядывая в учебник. И он уныло повиновался, путая увлеченность с желанием отличиться. Наверное, дорога в юристы началась для него уже тогда, в седьмом классе. Отца по вечерам обычно не было дома, и Питер научился засыпать при свете в ожидании отца и слышал, как он возвращается, тяжело поднимается по лестнице и выключает свет. «В прошлом месяце счет за электричество опять достиг астрономических размеров, – жаловался отец. – Мальчикам следует научиться гасить за собой свет». Питеру казалось, что он помнит время, когда отец с матерью, склонившись над ним, целовали его на ночь, и он не понимал, почему это вдруг прекратилось.
Годы спустя Дженис вернула ему родителей. Он стал проще, не таким ершистым. Мама – тогда это им казалось совершенно непостижимым – вдруг передала молодоженам фамильное серебро и посуду, до последнего цента оплатила все расходы по свадьбе. Он оценил щедрость и доброту матери и полюбил ее вновь за то, что она приняла Дженис. Несколько лет понадобилось ему на то, чтобы наладить отношения с родителями, как бы вернуться домой. Теперь они часто беседовали вчетвером, и он чувствовал, что родители его понимают, по крайней мере отчасти, насколько им это было доступно. А еще он видел, что их любовь к Дженис помогала той залечить раны, оставленные в ней ее сиротским детством, и таким образом понял и оценил, еще когда ему не исполнилось и тридцати, целительную силу семьи. Начало смеркаться. Он тихо прикрыл дверь кабинета и позвонил Дженис. Отец был прав, Питер должен вновь поставить ее перед необходимостью решать, должен сказать ей, как сильно он ее любит, как хочет быть с ней, но он ошибается, советуя выждать. Тут уж, решил Питер, самому ему лучше знать. Гудок, она сняла трубку, и он подумал, уж не с Джоном ли Эпплом она там сейчас.
– Дженис, прежде всего прости меня за то, что я заявился тогда к тебе в твой новый дом. Это было глупо и больше не повторится.
– Я знала, что ты меня разыщешь.
Она произнесла это мягко, и это было хорошим предзнаменованием. Это означало, что насчет дневника она не догадалась. Догадайся она, что он прочитал о Джоне Эппле, и для Питера все было бы кончено.
– Это непростительно, Дженис. Но я просто…
– Я рада, что ты позвонил, Питер.
– Я скучаю по тебе. Некстати говорить это сейчас, но не могу не сказать. Я скучаю по нам. – Признается ли она о Джоне Эппле? – Иногда я так хочу все вернуть, исправить.
– Иногда, – отозвалась она негромко, и голос ее дрогнул в доверительности, большей, чем та, на которую он мог даже рассчитывать, – я мечтаю о том, чтобы мы опять были вместе. Не просто вместе, а вместе навечно. Чтобы ты опять был совсем близко, рядом.
– Я очень хочу быть с тобой рядом, Дженис… Ведь ты единственная, которую я…
– Послушай, – радостно встрепенулась она, – давай поужинаем сегодня вместе!
– Где?
Там, где они всегда праздновали годовщины. В тихом сумраке безупречно элегантного и умопомрачительно дорогого ресторана. Там, где официанты-французы, выстроившись по стенам, не сводят с посетителя глаз, заставляя его чувствовать себя ужасно неуклюжим и ужасно невоспитанным. Но Питеру нравилась праздничная символика этого места, и, как всякий поднаторевший в судебных процессах юрист, он знал, в какой момент выгодно уступить. Он ответил согласием и вызвался заказать столик.
Позже, уже перед тем, как уезжать, он спросил мать, не даст ли она ему одну-две лампочки.
– Конечно, – ответила мать.
– Вообще-то мне надо даже больше, чем одну-две, мама.
– Бери, сколько надо. – Она улыбнулась.
Он поцеловал ее, ухватив обеими руками за плечи, так, чтобы глядеть ей прямо в глаза.
– В понедельник утром увидимся, мама. Когда пройдет эта гадость, которую все наотрез отказываются обсуждать из одного только страха, в чем боятся признаться кому бы то ни было, даже самому себе.
Мать ласково глядела на него увлажнившимися глазами.
– Это несправедливо. – Она улыбнулась сквозь слезы. – И ты это знаешь.
Шагая от метро к Деланси-стрит с карманами пальто, набитыми электрическими лампочками, он верил, что благие надежды его оправданны. Он убрал в гостиной и на кухне, сменил на новые перегоревшие лампочки на обоих этажах, испытывая искреннее удовольствие оттого, что возвращает жизнь в обычную колею. Если Дженис вернется, ей будет приятно, что в доме порядок; она поймет тогда, что он желал ее возвращения не в качестве прихода уборщицы, что было абсолютной правдой. Опять накопилась почта, так что пришлось заняться и этим – он положил на письменный стол счета, выбросил бумажный мусор. Пришло письмо от Фила Маструда, в котором он вкратце описывал предпринимаемые им шаги; к письму был приложен ксерокопированный листок:
93 
