237 
— Прощайте, — сказал он, и при этих словах улыбка, промелькнув, растаяла на его лице Мур уже не владел, как прежде, своими чувствами и был настолько слаб, что не мог скрыть даже малейшего волнения.
— Почему вы нас покидаете? — спросила она. — Мы бы сделали все на свете, только бы вы побыли здесь, пока не окрепнете.
— Прощайте, — повторил он и добавил: — Вы были для меня матерью; обнимите же вашего своенравного сына!
По иноземному обычаю, — ведь Мур и был иностранцем, — он подставил ей сначала одну, затем другую щеку, и она поцеловала его.
— Как много хлопот и волнений я вам доставил, — пробормотал он.
— Больше всего вы беспокоите меня сейчас, упрямый человек, — прозвучало в ответ. — Ну кто будет ухаживать за вами в лощине? Ведь ваша сестрица Гортензия разбирается в таких вещах не лучше малого ребенка.
— И слава Богу; за мной здесь столько ухаживали, что мне этого хватит на всю жизнь.
Тут в комнату вошли девочки: плачущая Джесси и спокойная, но помрачневшая Роза. Мур вывел их в прихожую, чтобы успокоить, приласкать и расцеловать на прощание. Он знал, что их мать не выносит, когда при ней ласкают кого-нибудь, и сочла бы для себя обидой, если бы он на ее глазах погладил даже котенка.
Мальчики стояли возле кареты, когда Мур садился в нее, но с ними он не попрощался, а лишь сказал Йорку:
— Ну вот, наконец вы от меня избавились. Этот выстрел принес вам столько беспокойства: он превратил Брайермейнс в настоящий госпиталь. Теперь приезжайте вы, навестите меня в моем доме.
Мур поднял стекло, и карета покатила прочь. Через полчаса он вышел из нее у калитки своего сада. Расплатившись с возницей и отослав экипаж, Мур на мгновение прислонился к калитке, чтобы перевести дух и собраться с мыслями.
«Полгода назад, когда я выходил отсюда, меня обуревали гордыня, гнев и боль обманутых ожидании, — думал он. — Теперь я возвращаюсь опечаленным, но более благоразумным, ослабевшим, но не отчаявшимся. Меня ждет холодная, серая, хотя и спокойная жизнь, в которой мне почти не на что надеяться, но зато и бояться нечего. Рабский ужас перед всяческими затруднениями покинул меня. Пусть случится самое худшее: я смогу честно зарабатывать себе на жизнь, как Джо Скотт, и пусть это нелегко, но никакого унижения тут нет. Прежде я думал, что разориться — значит, потерять свою честь. Теперь не то: я понял, в чем разница. Да, разорение — это несчастье, но к нему я готов и знаю, когда оно произойдет, потому что сам все рассчитал. Я даже могу отсрочить его на полгода, но не более. Если к тому времени положение изменится, — что мало вероятно, — и если наша торговля освободится от оков, которые она сейчас не в силах сбросить, — что еще невероятнее, — я смог бы еще выйти победителем в этой изнурительной схватке. Боже мой! Чего бы я не сделал ради этого! Но к чему несбыточные мечты? Надо смотреть на вещи трезво. Разорение неизбежно, и топор уже у корней древа моего состояния. Я спасу хотя бы один его живой побег, пересеку океан и посажу его в лесах Америки. Луи не оставит меня, но поедет ли с нами еще кто-нибудь? Этого я не знаю и не имею права спрашивать».
Мур вошел в дом.
Смеркалось. На небе, затянутом густыми серыми облаками, не было видно ни звезд, ни луны. Землю покрыла изморозь, фабричный пруд был скован льдом, лощина погрузилась в тишину. В доме уже было темно; лишь в гостиной Сара разожгла камин и теперь на кухне приготовляла чай.
— Ах, Гортензия, — сказал Мур, когда его сестра вскочила, чтобы помочь ему снять плащ. — Как я рад, что вернулся домой!
Гортензия не обратила внимания на то новое, что прозвучало в словах ее брата, который раньше никогда не называл лощину своим домом. Прежде Мур не чувствовал себя спокойно под защитой его стен, ему казалось, что они только стесняют его. Но Гортензию радовало все, что доставляет удовольствие брату, и она сказала ему об этом.
Муру не сиделось. Он подошел к окну, затем вернулся камину.
— Гортензия!
— Что, дорогой?
— Эта маленькая гостиная выглядит такой чистой и милой, сегодня здесь как-то необыкновенно светло.
— Так оно и есть. Пока тебя не было, я тут приказала вычистить и прибрать весь дом.
— Сестрица, может быть, в честь моего возвращения ты пригласишь кого-нибудь к чаю? Хотя бы для того, чтобы показать, каким уютным и нарядным стал этот маленький уголок.
— Пожалуй. Если бы не было так поздно, я могла бы послать за мисс Мэнн.
237 
