109 
— Мамочка, — говорит она, — я хочу всегда быть рядом с тобой.
А я говорила это своей матери?
Услышав за спиной шаги, я оборачиваюсь и вижу Фица, нерешительно направляющегося к нам. Он боится нам помешать.
— Спасибо, что приехал, — говорю я, и слова получаются твердыми, деревянными.
— Я перед тобой в долгу, — отвечает Фиц.
Я опускаю глаза. Он не спрашивает, что случилось, не спрашивает, почему я позвонила ему, а не Эрику. Он понимает, что сейчас я не готова это обсуждать.
— Я помню, что послала тебя к черту, — говорю я. — Но я рада, что ты меня не послушался.
— Делия, эта статья…
— Знаешь что? — говорю я, с трудом удерживаясь от слез. — Сейчас мне журналист не нужен. А вот друг пригодился бы.
Пристыженный, он опускает голову.
— У меня есть рекомендательные письма.
Я слабо улыбаюсь, и между нами снова перекинут хлипкий мостик.
— Если честно, — говорю я, — мы получили только ваше резюме.
Едва мы успеваем сесть в машину, как начинается снег — настоящее чудо природы. Собаки лают и прыгают, неуклюже скользя; дети выбегают из домов и ловят снежинки на язык. Дерек и Вильма оставляют похоронные хлопоты и молча смотрят на небо. Друг другу, да и всем обитателям Сиполови, они скажут, что снег — доказательство того, что Рутэнн благополучно добралась до Мира Духов.
Но я думаю, что этот знак адресован и мне тоже. По мере того как мы приближаемся к Фениксу, снег становится все гуще. Он укутывает капот, и ветровое стекло, и пустые плоскогорья, и шоссе, пока все вокруг не становится белым, как платье невесты из племени хопи. Белым, как зимнее утро в Нью-Гэмпшире. В детстве я, бывало, часами стояла у окна и наблюдала, как снег запорашивает дома, словно волшебник накрывает их своим шарфом. Несложно было вообразить, как под этим шарфом все исчезает: кусты и кирпичные дорожки, футбольные мячи и живые ограды, заборы и разметка на асфальте. Несложно было вообразить, что когда волшебник сдернет свой шарф, то весь мир родится заново.
Фиц, по-моему, ничуть не удивляется, когда слышит мою просьбу. Он остается на стоянке с Софи и Гретой, задремавшими на заднем сиденье.
— Не спеши, — напутствует он меня.
И я вхожу в здание тюрьмы.
Кроме меня, там всего один посетитель. Отец садится за плексигласовой стеной и берет трубку.
— Все в порядке?
Я рассматриваю его: тюремная роба, повязка на левой руке, свежий шрам на виске. Его пробирает нервная дрожь, он постоянно оглядывается, как будто ждет нападения со спины. И это он спрашивает у меня, все ли в порядке!
— Ох, папочка…
И из глаз льются слезы.
Отец сжимает руку и ловким движением фокусника достает из кулака пучок бумажных салфеток. Только через несколько секунд он понимает, что не сможет передать их мне. Он грустно улыбается.
— Этому фокусу я еще не научился.
Когда мы показывали представления в доме престарелых, отцу приходилось уговаривать меня помочь ему с исчезновением. Он объяснил мне, как этот трюк работает на самом деле («Чего не видят, в то не верят»), но я все равно верила, что, как только черная завеса опустится, пропаду навсегда. Я так переживала, что он прорезал для меня крохотное отверстие в занавеске. Если я смогу за ним присматривать, сказал он, то уж точно не исчезну.
Я и забыла об этом отверстии и вспомнила только сейчас. И задумалась, помнила ли я, пускай на подсознательном уровне, как мы сбежали из дому. Ведь даже в шесть лет я не могла до конца поверить, что он вернет меня обратно.
Возможно, если бы день не выдался таким кошмарным, я по дороге домой заметила бы, что Фиц говорит все меньше и меньше. Но я была полностью поглощена мыслями о Рутэнн и об отце. Паника настигает меня только тогда, когда мы останавливаемся у трейлера и я вижу припаркованную машину Эрика. Два дня назад — хотя кажется, что все двести, — я оставила его в больнице, разозлившись на то, что он добросовестно выполнял свою работу.
— Зайди первым, — прошу я Фица. Я не помню случая, когда обратилась бы за помощью к кому-то другому. — Прими на себя первый удар.
— Не могу.
— Пожалуйста! — Я поворачиваюсь и смотрю на заднее сиденье, где Софи сонно посапывает у собаки под боком. — Можешь ее занести…
Фиц смотрит на меня, но по лицу его невозможно понять, о чем он думает.
— Не могу. Я занят.
— Чем?
Он вдруг вспыхивает, и это настолько не похоже на Фица, что я в ужасе отшатываюсь.
109 
