9  

Бесспорно, каждый из историков (или философов) опишет общеизвестный факт по-своему, в зависимости от особенностей своего менталитета, мировоззрения, пристрастий, не говоря уже о пошлой материальной заинтересованности.

Встречаются, правда, и такие случаи, когда историки наглядно иллюстрируют такое понятие из области криминалистики, как «добросовестно заблуждающийся свидетель». Суть этого понятия состоит в том, что человек дает ложные показания вовсе не из стремления запутать следствие, а по причине искаженного восприятия. К примеру, свидетель утверждает, будто видел светло-серый автомобиль, однако в действительности этот автомобиль был синим и номер его начинался не с двух восьмерок, а с тройки и девятки. Или — у страха глаза велики — нападающий описывается как детина двухметрового роста, хотя на поверку он оказывается тщедушным сморчком ростом, как говорится, метр пять со шляпой…

Эти люди заблуждаются действительно добросовестно, но вот среди профессиональных историков их искать не стоит.

Да что там историки… Возьмем для примера спортивного комментатора, что ведет репортаж с футбольного матча. Характер этого репортажа, его смысловые акценты, эмоциональная окраска и прочие особенности прямо укажут на личностные ориентировки комментатора. Здесь достаточно ярко проявятся и его патриотизм, и национальная принадлежность, и сугубо индивидуальные пристрастия, которые могут касаться взаимоотношений с президентом того или иного футбольного клуба или, скажем, цветовой гаммы формы игроков.

И это, заметим, рассказ бесспорного очевидца!

Недаром же бытует такое выражение: «Лжет как очевидец».

Но что же тогда говорить о хронике событий, имевших место несколько сотен, а то и тысяч лет назад, да еще в какой-нибудь экзотической стране, быт и нравы которой никак не соответствуют стереотипам мышления исследователя?

Вот он и пытается подогнать явления старины глубокой под параметры прокрустова ложа своей, понятной его сознанию и валентной в отношении его ущербного менталитета Истории, которую многие с настойчивостью, достойной лучшего применения, продолжают называть наукой…

Такой вот историк, пытаясь применить знакомый ему с университетского курса метод аналогий, начинает бездумно сравнивать Наполеона с Гитлером только на том лишь основании, что и тот, и другой в свое время двигались с запада на восток в направлении Москвы, и оба — с бесславным финалом на театре военных действий.

Метод аналогий, как и всякий иной научный метод, гораздо сложнее примитивного сопоставления, достойного разве что старух на лавочке у подъезда. Среди великого множества требований, предъявляемых научному методу, есть и такое, как унификация понятийного аппарата. Если История, преподаваемая в российских школах, содержит сведения о том, что испанский авантюрист Кортес во главе небольшого отряда высадился на побережье Мексики и грабительски захватил эту страну, то его современник Ермак Тимофеевич совершал абсолютно идентичные действия на территории Сибирского ханства. Можно, конечно, из чувства патриотизма называть действия Ермака присоединением, но сути дела это не меняет, а вот на понятийный аппарат влияет самым разрушительным образом, уничтожая иллюзию наукообразности.

Если своего соотечественника, засланного на чужую территорию с целью сбора секретной информации, мы почтительно называем разведчиком, то иностранец, прибывший к нам с той же миссией, тоже имеет право на аналогичное определение. Оценочные критерии должны быть едиными, иначе нужно наложить жесточайшее табу на слово «наука» в сочетании со словом «история».

Критерии не имеют права зависеть от вкуса, моды, политической конъюнктуры, а также от религиозной или национальной принадлежности исследователя.

Если, конечно, вести речь об Истории как о науке. Есть история Франции, но не может быть французской истории. Можно говорить о французской мифологии, поэзии, музыке или живописи, но не существует французской физики или химии…

А древнегреческий ритор Лукиан писал: «Историк в своей книге обязан забыть про свою национальность».

  9