32 
— Да, они сверху.
— Давайте сначала вытащим их. Думаю, фотографий на первый раз будет достаточно. Напоминание о доме.
В чемодане было всего две фотографии в створчатой рамке, одна брата Барбары, а другая ее отца. Когда миссис Фло открыла чемодан, вытащила рамку и поставила ее на комоде, Барбара внезапно поняла, что, спеша вычеркнуть мать из своей жизни, даже не подумала положить свою фотографию. От стыда ей стало жарко.
— Ну вот, разве не красиво? — сказала миссис Фло, отступила назад и, покачивая головой, стала разглядывать фотографии. — Какой хороший мальчик. Это…
— Мой брат. Он умер.
Миссис Фло сочувственно прищелкнула языком:
— Может, снимем с нее пальто?
«Ему было десять лет», — подумала Барбара. У его постели не было никого из семьи, даже медицинской сестры, чтобы держать его за руку и облегчить ему уход. Он умер в одиночестве.
Миссис Фло проговорила:
— Давайте снимем его, милая.
Барбара почувствовала, как ее мать съежилась.
— Барби… — в двух слогах ее имени слышалась обреченность.
Барбара часто задавалась вопросом, что чувствовал ее брат, умер ли он легко, так и не выходя из последней комы, или открыл глаза и увидел рядом с собой лишь аппараты, трубочки, капельницы и механизмы, работающие без устали, чтобы продлить ему жизнь.
— Вот так. Умница. Одна пуговица. Теперь другая. Вы устроитесь и выпьете чашечку чаю. Думаю, вы не откажетесь. Может быть, с кусочком торта?
— Капуста, — выдохнула миссис Хейверс. Слово было почти неслышным, словно слабый, искаженный вскрик издалека.
Барбара приняла решение.
— Ее альбомы, — сказала она. — Миссис Фло, я забыла альбомы моей матери.
Миссис Фло подняла глаза от шарфа, который ей удалось вытянуть из пальцев миссис Хейверс;
— Вы можете привезти их позже, милая. Сразу ей все не понадобится.
— Нет. Это важно. Альбомы должны быть с ней. Она собирала… ~ Барбара запнулась, зная, что поступает глупо, чувствуя, что ей нечего объяснить. — Она мечтала о путешествиях. Она собирала открытки в альбомы. Каждый день рассматривает их. Она будет чувствовать себя одинокой и…
Миссис Фло коснулась руки Барбары:
— Милая, послушайте меня. Ваши чувства вполне естественны. Но все к лучшему. Вы должны понять.
— Нет. Плохо уже то, что я забыла свою фотографию. Я не могу оставить мать здесь без ее альбомов. Простите. Я отняла у вас время. Я все испортила. Просто… — Барбара решила, что не будет плакать из-за того, что она нужна матери и что предстоит разговор с миссис Густафсон.
Она подошла к комоду, сложила фотографии, положила их в чемодан и взяла его в руку. Достав из кармана салфетку, вытерла щеки и нос матери:
— Ладно, мам. Поехали домой.
Церковный хор пел «Господи, помилуй», когда Линли пересек Чэпл-корт и подошел к часовне, которая вместе с аркадой составляла большую часть западной стороны Чэпл-корта. Хотя часовня была возведена явно для того, чтобы наслаждаться ее видом от Миддл-корта, в восемнадцатом столетии ее окружили кольцом университетских строений.
Свет горел в сооружении из светло-серого песчаника, которое, хотя и не было построено Реном[8], стало памятником его пристрастию к классическим формам. Фасад часовни возносился над центром аркады, состоявшей из четырех коринфских колонн, которые поддерживали изогнутый фронтон с часами и куполом в форме фонаря. С колонн свисали декоративные гирлянды. По обе стороны часов блестели слуховые окна. Все элементы часовни представляли собой воплощение классического идеала Рена — симметрии. Наиболее эффектно она выглядела ночью, когда туман с реки вился вокруг низкой стены и окутывал колонны. Но и при свете солнца зрелище было величественным.
Словно для подтверждения этой мысли, раздался звук трубы. В холодном ночном воздухе он звучал чисто и нежно. Когда Линли распахнул дверь часовни в юго-восточной части здания, без удивления заметив, что средний вход был не чем иным, как архитектурным элементом, непригодным для использования, хор ответил на трубный призыв очередным «Господи, помилуй». Линли вошел в часовню.
По всей высоте сводчатых окон, поднимавшихся к гипсовому уступчатому карнизу, стены были отделаны панелями из золотистого дуба, под которыми лицом к единственному центральному проходу стояли такие же скамейки. На них сидели участники университетского хора, пристально следя за единственной девушкой-трубачом, которая стояла у подножия алтаря и заканчивала игру. Она казалась совсем маленькой на фоне позолоченного барочного алтаря с изображением Иисуса, воскрешающего Лазаря из мертвых. Девушка опустила свой инструмент, увидела Линли и улыбнулась ему. В это время хор затянул последнее «Господи, помилуй». Последовало несколько громких органных аккордов. Руководитель хора быстро делал заметки.
32 
