Я приблизилась к кровати – мама лежала бледная и очень спокойная, с неподвижным лицом.
Я знала, что она умерла.
– Немедленно позови мистера Керквелла, – повернувшись к Китти, державшейся позади, сказала я.
Наш дворецкий Керквелл появился тут же, за его спиной маячила миссис Керквелл.
– Нужно послать за врачом, – сказал дворецкий. Растерянные и потрясенные, мы ждали врача. Появившись, он сообщил, что мама умерла во сне.
– Смерть была мирной, – добавил он, – и отнюдь не неожиданной.
Послать за отцом мы не могли, ибо не знали, где он находится. Мы предполагали, что он с деловой поездкой в Глазго, но уверенности в этом не было. Он приехал в тот же день позднее.
Ни на чьем лице я не видела такого ужаса, как на его, когда он услышал страшную весть. Как ни покажется странным, мне почудилось, что у него виноватый вид.
Возможно, дело было в том, что он отсутствовал дома, когда случилась беда. Но разве мог он корить себя за это?
С этого дня все изменилось. Я навсегда потеряла маму.
Шестнадцать лет я прожила в упорядоченном мире и даже не подозревала, что в нем могут произойти такие резкие перемены. Я узнала, что покой, безопасность, счастье, когда они у вас есть, дарованы нам свыше, и мы не ценим ничего этого в полной мере, пока не утратим.
Оглядываясь назад, я вспоминаю очень многое: просторный удобный дом, в котором источающие тепло камины загорались, едва холодные осенние ветры напоминали о приближении зимы. Я не боялась замерзнуть, ведь в зимние дни я выходила на улицу в теплых гетрах, пальто с меховым воротником и меховой опушкой на рукавах, с шерстяным шарфом на шее, в перчатках да еще с меховой муфтой для надежности. И еще меня грело сознание, что я принадлежу к одной из самых уважаемых эдинбургских семей.
Отец возглавлял банк на Принсис-стрит, и, проходя мимо внушительного здания, я всегда ощущала прилив гордости. В детстве я не сомневалась, что все деньги, поступающие в банк, – собственность моего отца. Чудесно носить фамилию Глентайр, принадлежать к такому блестящему семейству. Отца звали Дэвид Росс Глентайр, меня нарекли Девиной – придумали имя, самое близкое к Дэвиду. Будь я мальчиком, что устроило бы, по моим предположениям, родителей больше, я тоже звалась бы Дэвидом. Но мальчика так и не появилось: мама была слишком хрупкого сложения, чтобы рискнуть рожать еще раз.
Такие воспоминания посещали меня в этом доме, который стал одной из многих моих горестных утрат.
Примерно за год до смерти мамы мы с ней частенько выезжали в экипаже за покупками или с визитами к друзьям. Во всех больших магазинах маму встречали с почтением. Мужчины в черных накидках спешили ей навстречу, потирая руки с елейным восторгом: словно осчастливленные тем, что мама удостоила их посещением.
– Когда вам угодно получить покупки, миссис Глентайр? Конечно, конечно, мы доставим их вам на дом сегодня. А мисс Девина… смотрите-ка, уже молодая леди.
Эти знаки внимания не оставляли меня равнодушной. Мы любили навещать друзей – людей, так же хорошо устроенных в жизни, как мы сами, и живших в домах, похожих на наш. Пили чай с лепешками и кексом «данди», я сидела и покорно слушала рассказы о судебных процессах и триумфах наших соседей; иногда взрослые обходились одними намеками, ведь здесь присутствовал ребенок, и тогда, разговаривая, они плотно сжимали губы, словно старались удержать готовые вырваться и оскорбить мой слух слова, хотя как раз намеки и были теми чарующими подробностями, для которых еще не пришло мое время.
Как я любила дорогу под названием Королевская Миля от Замка-на-скале до прекраснейшего на свете Холирудского замка. Однажды я побывала внутри. Я постояла в комнате, где Риччо был убит у ног королевы Марии; месяцы спустя я с дрожью во всем теле все еще видела мысленным взором страшную сцену. Она пугала и влекла своей красотой.
Каждое воскресенье я ходила в церковь с мамой и отцом, если он не был в отъезде. Шли мы туда пешком, после службы задерживались на дворе поболтать с друзьями и только потом забирались в экипаж, который ждал нас у ворот с кучером Воспером на козлах. Экипаж катил по тихим улицам к дому, где нас дожидался завтрак.
Утренняя трапеза в такие дни была торжественным событием, но только не для мамы; она много смеялась за столом и позволяла себе легкую непочтительность к змею-искусителю; рассказывая о встреченных у церкви людях, она с такой точностью имитировала их речь, что казалось, будто говорят они сами. Она делала это с чувством, но без зла – нас ее представления восхищали. Даже отец позволял своим губам чуточку подергиваться, а Керквелл расчетливо прикрывал рот рукой, чтобы спрятать улыбку; Китти глупо ухмылялась, и отец с мягким упреком посматривал на маму, которая одна смеялась в открытую.