Последние отзывы

  52  

Войницкий. Годы тут ни при чем. Когда нет настоящей жизни, то живут миражами. Все-таки лучше, чем ничего.

Соня. Сено у нас не убрано; Герасим сегодня сказал, что оно сгниет от дождя, а ты занимаешься миражами. (Испуганно.) Дядя, у тебя на глазах слезы!

Войницкий. Какие слезы? Ничего нет… вздор… ты сейчас взглянула на меня, как покойная твоя мать. Милая моя… (Жадно целует руки и лицо.) Сестра моя… милая сестра моя… где она теперь? Если б она знала! Ах, если б она знала!

Соня. Что? Дядя, что знала?

Войницкий. Тяжело, нехорошо… Ничего…

Входит Хрущов.

После… Ничего… Я уйду… (Уходит.)

9

Соня и Хрущов.

Хрущов. Ваш батюшка совсем не хочет слушаться. Я ему говорю — подагра, а он — ревматизм; я прошу его лежать, а он сидит. (Берет фуражку.) Нервы.

Соня. Избалован. Положите вашу шапку. Дайте дождю кончиться. Хотите закусить?

Хрущов. Пожалуй, дайте.

Соня. Я люблю по ночам закусывать. В буфете, кажется, есть что-то… (Роется в буфете.) Разве ему доктор нужен? Ему нужно, чтобы около него сидела дюжина дам, заглядывала бы ему в глаза и стонала: «Профессор!» Вот берите сыр…

Хрущов. Таким тоном не говорят о родном отце. Согласен, он тяжелый человек, но если сравнить его с другими, то все эти дяди Жоржи и Иваны Иванычи не стоят его мизинца.

Соня. Вот бутылка с чем-то. Я вам не об отце, а о великом человеке. Отца я люблю, а великие люди с их китайскими церемониями мне наскучили.

Садятся.

Дождь-то какой!

Молния.

Вот!

Хрущов. Гроза идет мимо, только краем захватит.

Соня (наливает). Пейте.

Хрущов. Сто лет вам жить. (Пьет.)

Соня. Вы сердитесь на нас за то, что мы побеспокоили вас ночью?

Хрущов. Напротив. Если бы вы меня не позвали, то я бы теперь спал, а видеть вас наяву гораздо приятнее, чем во сне.

Соня. Отчего же у вас такое сердитое лицо?

Хрущов. Оттого, что я сердит. Здесь никого нет, и можно говорить прямо. С каким удовольствием, Софья Александровна, я увез бы вас отсюда сию минуту. Не могу я дышать этим вашим воздухом, и мне кажется, что он отравляет вас. Ваш отец, который весь ушел в свою подагру и в книги и знать больше ничего не хочет, этот дядя Жорж, наконец ваша мачеха…

Соня. Что мачеха?

Хрущов. Нельзя обо всем говорить… нельзя! Великолепная моя, я многого не понимаю в людях. В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли… Часто я вижу прекрасное лицо и такую одежду, что кружится голова от восторга, но душа и мысли — боже мой! В красивой оболочке прячется иногда душа такая черная, что не затрешь ее никакими белилами… Простите мне, я волнуюсь… Ведь вы мне бесконечно дороги…

Соня (роняет нож). Уронила…

Хрущов (поднимает). Ничего…

Пауза. Бывает, что идешь темной ночью по лесу, и если в это время светит вдали огонек, то на душе почему-то так хорошо, что не замечаешь ни утомления, ни потемок, ни колючих веток, которые бьют тебя прямо в лицо. Я работаю от утра до глубокой ночи, зиму и лето, не знаю покою, воюю с теми, кто меня не понимает, страдаю иногда невыносимо… но вот наконец я нашел свой огонек. Я не буду хвастать, что люблю вас больше всего на свете. Любовь у меня не все в жизни… она моя награда! Моя хорошая, славная, нет выше награды для того, кто работает, борется, страдает…

Соня (взволнованная). Виновата… Один вопрос, Михаил Львович.

Хрущов. Что? Говорите скорее…

Соня. Видите ли… вот вы часто бываете у нас, и я тоже иногда бываю у вас со своими. Сознайтесь, что вы этого никак не можете простить себе…

Хрущов. То есть?

Соня. То есть я хочу сказать, что ваше демократическое чувство оскорблено тем, что вы коротко знакомы с нами. Я институтка, Елена Андреевна аристократка, одеваемся мы по моде, а вы демократ…

Хрущов. Ну… ну… не будем говорить об этом! Не время!

Соня. Главное, что вы сами копаете торф, сажаете лес… как-то странно. Одним словом, вы народник…

Хрущов. Демократ, народник… Софья Александровна, да неужели об этом можно говорить серьезно и даже с дрожью в голосе?

  52