8 
Заметив владельца галереи, Даргело выкрикнул:
– Я покупаю их все, Фальконе. Все картины с Лизеттой.
Увидев Джуно, Лизетта подняла голову и, глядя в потолок, простонала:
– О нет! Только не это!
Вновь прибывший смотрел на Лизетту, словно влюбленный спаниель.
– Ты думала, что я позволю кому другому заполучить портреты моей голубки, моей возлюбленной?
Лизетта возмущенно притопнула ножкой:
– Сколько раз можно тебе повторять, Джуно? Я не твоя возлюбленная и никогда ею не стану!
Явление главаря банды придало развитию сюжета новый пикантный оборот. Репортеры повскакивали с мест, забрасывая Джуно вопросами:
– Эй, Джуно? Как это ты забрался так далеко от Бельвиля?
– Ты ведь еще не успел прикупить полицию в этой части города или уже успел?
– Ты разве не слышал, инспектор Дюваль поклялся, что не успокоится до той поры, пока не спровадит тебя на остров Дьявола?[1]
Даргело простер к Лизетте руки – жест, достойный героя Пуччини.
– Ради обожаемой мной женщины я бы сам сплавал на остров Дьявола и обратно.
Лизетта застонала, а Мэйсон, воспользовавшись случаем, поспешила покинуть собрание. Поискав глазами своего молчаливого советчика, она обнаружила его в дальнем углу салона. Он стоял к ней спиной.
Фальконе, нервничая, пытался внушить влюбленному гангстеру, что не может продать ему все картины, ибо мадемуазель Ладо изображена на каждой из представленных работ.
– У меня есть постоянные покупатели, месье, которых я должен чтить!
Мэйсон между тем направилась к таинственному незнакомцу. Подойдя поближе, она увидела, что он смотрит на одну из ее картин. Как и другие ее полотна, это полотно запечатлело идеализированную молодую женщину в окружении образов, точно вышедших из ночных кошмаров. Мир, в который была помещена эта женщина, был миром хаоса, перспектива нарочито искажена. Фон создавал ощущение угрозы и злобы. Однако в отличие от других работ Мэйсон это был автопортрет. Единственный ее автопортрет.
На портрете была изображена женщина – сама Мэйсон, – стоящая на коленях обнаженной спиной к зрителю. Приспущенное синее платье мягкими складками накрывало пол колоколом вокруг бедер. Длинные светло-каштановые волосы женщины, чуть тронутые золотом, каскадом спускались на спину. Там, где они заканчивались – на верхней части правой ягодицы, взгляд падал на родинку в форме сердца. Женщина смотрела через плечо, словно только что заметила зрителя, приветствуя его загадочной полуулыбкой. Источника света на картине не было, женская фигура словно сама излучала свет. По левую сторону от женщины несколько искореженных, лишенных листьев деревьев вздымали к небу свои костлявые ветви, словно в предсмертных муках. По правую сторону перевернутая пушка валялась у тропинки, которая уходила вдаль, к гребню холмов на горизонте, один из которых был усеян могильными плитами. Картина в редакции Фальконе называлась «Портрет художницы».
Мужчина смотрел на портрет с пристальным вниманием. Мэйсон наблюдала за ним со стороны. Она думала, что, изучив работу, он перейдет к следующей. Но этого не случилось. Незнакомец, словно завороженный, смотрел на ее автопортрет.
В конечном итоге она решила к нему подойти. На этом расстоянии она чувствовала исходящее от него тепло. Было так, словно он сам генерировал какую-то особую жизненную энергию. Отчего-то Мэйсон вдруг остро почувствовала, как ласкает кожу ее новое платье.
Он, вполне вероятно, ощущал ее присутствие столь же остро, сколь и она его, но он этого не показывал.
– Что вы думаете об этой работе? – спросила она наконец.
Не отрывая взгляда от картины, он сказал:
– Я думаю, что это откровение.
Голос у него был чудный – глубокий, насыщенный. Он говорил как урожденный британец, но с едва заметным раскатистым звучанием, характерным для шотландцев. Он произнес слово «откровение» с особой, характерной модуляцией голоса, растягивая гласные так, словно наслаждался их вкусом, прокатывая их языком. Чувственный голос, от которого по спине бежали мурашки.
– Вы слышали, что сказал Моррель? – осторожно напомнила ему Мэйсон.
– Моррель – идиот.
Мэйсон была слегка шокирована таким заявлением.
– Говорят, его авторитет непререкаем. Когда решается, что считать искусством, а что нет, за ним остается последнее слово.
Незнакомец по-прежнему неотрывно смотрел на портрет. В ответ на ее замечание он лишь небрежно пожал плечами:
8 
