118 
Гренс водил пальцем по кассете:
– Вот эта-то?
– Да.
– Так ты думаешь, что я это для себя сделал?
– Да.
– Как?
– Для себя.
– Так значит, мало того, что она стала вдовой? Давай взвалим на нее еще и этот груз? Это, черт возьми, его ложь!
Он швырнул кассету обратно на стол.
– Ей и так досталось! Ей не нужно еще и его дерьмо! Ей не нужно знать еще и это!
Свен Сундквист не мог больше продолжать.
Он поссорился с другом. Он видел его слезы. Теперь он прикоснулся еще и к скорби длиною в жизнь. Все, чего он хотел, – уйти. Того, что случилось, было слишком много для одного дня.
– Алена Слюсарева.
Он повернулся к Гренсу.
– Пойми. Она говорила о своем позоре. Который пыталась с себя смыть. Двенадцать раз в день. Но это. Это!
Свен указал на телеэкран, на котором только что были две женщины.
– Это ты сделал потому, что сам не осмелился на большее. Потому что, Эверт, ты свою собственную вину переложил на чужие плечи. Стыд за то, что ты натворил, – это стыд перед самим собой. Вину можно вынести. Но не стыд.
Эверт сидел тихо и смотрел на того, кто стоял перед ним и говорил.
– Ты чувствовал вину за то, что послал Бенгта в морг, навстречу смерти. Это можно понять. Вину всегда можно понять.
Свен повысил голос. Так люди иногда поступают, когда не хотят признаться, что у них кончились силы:
– Но позор, Эверт! Позор нельзя понять! Тебе было стыдно за то, что ты позволил Бенгту обмануть себя. И стыдно рассказать Лене о том, в кого превратился Бенгт.
И он продолжал говорить еще громче:
– Эверт! Ты не Лену пытался защитить. Ты просто пытался избежать. Своего собственного позора.
На улице заметно похолодало.
А еще называется июнь! Должно же теплеть день ото дня. На Свеавеген возле подъезда Гренса он ждал, когда загорится зеленый свет. Тот не сразу, но переключился.
Свен только что избавился от лжи, которую носил все это время.
История двух молодых женщин. Которую выкинули, чтобы укрыть от правды одного мужчину.
Бенгт Нордвалль, такой подонок, что Свен испытывал к нему только ненависть. До самой смерти оставался подонком: даже тогда, в морге, голый, под прицелом русского пистолета, он по-прежнему отказывался снять с нее позор. А Эверт продолжил: ее позор превратил в черно-белые сполохи, в «войну муравьев».
Раздался автомобильный гудок. Он переехал через Свеавеген и направился на север, куда-нибудь прочь отсюда. В редком вечернем воскресном потоке миновал Ванадислюнден, срезал угол у Веннер-Грен-центра в сторону Хаги.
Лидия Граяускас мертва. Бенгт Нордвалль мертв.
Эверт уже почти оправился.
Ни пострадавшего. Ни преступницы.
Ему всегда нравился парк Хага: так близко от асфальтовых джунглей и так тихо. Хозяин негромко подзывал отбежавшую черную овчарку, на газоне обнималась парочка. И все. Больше никого. Так пусто, как только может быть в большом городе, откуда жизнь на эти несколько летних отпускных недель утекла в другие миры.
За мертвых в суде выступать некому. Не здесь. Не теперь.
Он тяжело вздохнул. Но какое это имело значение, если только что он бросил обвинение в лицо лучшему полицейскому, которого знал? Мог ли он требовать ответа с тех, кто остался жив? И о ком могли они свидетельствовать? Об Эверте Гренсе, который всю жизнь проработал в управлении полиции? Или об Эверте Гренсе, который потерянно и одиноко бродил сейчас по своей пустой квартире?
Он вышел к воде. Вечернее солнце отражалось в ней, как всегда.
Свен Сундквист по-прежнему держал в руке сумку. Видео, несколько документов и две кассеты. Он открыл ее, достал кассету, которая хранилась в ячейке 21 на Центральном вокзале, с надписью кириллицей. Бросил ее на землю и топтал, пока пластик не раскололся. Потом снова поднял и вытащил коричневую пленку. Он вытаскивал ее метр за метром, и она ложилась к его ногам, как лента от только что открытого подарка.
В заливе стоял почти полный штиль, такой покой встретишь не часто.
Он приблизился к берегу на пару шагов, обмотал пленку вокруг остатков кассеты и прижал, перед тем как размахнуться и забросить ее так далеко, как только смог.
Он испытывал одновременно тяжесть и облегчение и почти плакал, как будто по Лидии Граяускас. Он видел себя со стороны: только что он сам сделал то, за что осуждал другого, – отобрал у нее ее право рассказать правду.
118 
