– Как обычно. На три сотни.
Она нагнулась, пошуровала рукой за шнуровкой ботинка и достала несколько скомканных бумажек. Три из них протянула ему.
– Как обычно, ага.
Мирья торчала вот уж скоро неделю.
Все это время она не ела. Ей надо было все догонять и догонять, чтобы унять разряды высокого напряжения, которое провели ей прям через голову. Там визжало и шуршало, добивало аж до мозгов, и больно было адски.
Она стеганула прочь от Хильдинга, от лестницы, от улицы Королевы – мимо статуи, церкви, в сторону кладбища.
До нее четко доносились голоса прохожих, все они говорили о ней. Громко, гады. Всё про нее знали, все секреты. И говорили, говорили… Но ничего – скоро заткнутся, исчезнут. По крайней мере, на несколько минут.
Мирья села на ближайшую к входу скамейку. Быстро сняла с плеча сумку, достала бутылку из-под кока-колы, наполовину наполненную водой. Второй рукой достала шприц и набрала немного воды. Бутылку швырнула в пакет.
Как же она торопилась, так хотела побыстрее словить кайф – даже не заметила, что в пакете откуда-то взялась пена.
Она улыбнулась и поставила иглу, замерла на мгновение.
Она столько раз это проделывала раньше. Засучила рукав, нашла вену и нажала на поршень.
Боль была немедленной.
Она вскочила, голос куда-то пропал, она попыталась обратно набрать в шприц то, что уже всадила себе.
Вена раздулась, от ладони до локтевого сгиба стала сантиметровой толщины.
Боль пропала только тогда, когда кожа вдруг почернела. Когда стиральный порошок разорвал вену в клочья.
Вторник, четвертое июня
Йохум Ланг не мог заснуть. Последняя ночь была еще хуже предыдущих.
Из-за запаха. Последний поворот ключа – и он тотчас же узнал его. Все камеры всегда так пахли, неважно, в какой ты тюрьме, запах везде один и тот же. В любой каталажке стены, койка, шкаф, стол и даже свежевыбеленный потолок – все пахло одинаково.
Он сел на край кровати. Зажег сигарету. Воздух и тот такой же. Тюремный. Глупость, конечно, причем такая, что никому и не скажешь, но точняк – любая камера в любой тюряге и на любой зоне пахнет одинаково, как ни одна комната нигде в мире.
Он напомнил о себе – он и всю прошлую ночь этим занимался. Подошел к металлической пластинке на стене. Там была красная кнопка, он нажал на нее и долго держал.
Вертухай ответил не сразу:
– Чего тебе, Ланг?
У него на центральной вахте зажглась красная лампочка, так что ничего не попишешь – пришлось отреагировать на сигнал. Йохум подался вперед и прижал губы к микрофону:
– Я хочу смыть с себя эту вонь.
– Забудь. Ты все еще такой же заключенный, как и остальные.
Ланг ненавидел их. Он отсидел свой срок, но эти твари будут издеваться до последнего.
Он посидел на кровати, огляделся вокруг. Надо подождать минут десять. А потом снова напомнить о себе. Обычно они сдавались. Три-четыре раза, и они отступали от правил, делали шажок в сторону, впрочем, достаточно большой, чтоб он мог протиснуться туда, где посвободнее, и глотнуть воздуху. Они понимали, что он не настолько глуп, чтоб устраивать бузу в последнюю ночь, но понимали также, что с завтрашнего дня запросто могут – совершенно случайно, конечно, – столкнуться нос к носу там, в городе. Так что благоразумнее дать ему небольшое послабление.
Он встал. Пара шагов до окна. Пара шагов обратно, до обшитой железом двери. Он положил в целлофановый пакет две книги, четыре пачки сигарет, мыло, зубную щетку, радио, ворох писем и нераскрытую упаковку табака – он бросил курить два года и четыре месяца назад. Поставил пакет на стол. Двигался как можно медленнее, чтобы протянуть время.
Он снова напомнил о себе. Раздраженно приник губами к микрофону – металлическая пластинка, в которую он вмонтирован, запотела от его дыхания. Эта сволочь опять медлила с ответом.
– Отдай мою одежду.
– В семь часов.
– Я сейчас все отделение поставлю на уши!
– Делай что хочешь.
Йохум стал колотить по двери. Кто-то на другом конце коридора ответил. Потом еще один. Потом – он услышал – еще. На этот раз вертухай отреагировал попроворней:
– Ты всех разбудил!
– Я ж предупреждал.
Вахтенный вздохнул:
– М-да. Значит, так. Мы идем с тобой к мешкам. Ты там примеришь одежду. И сразу назад. И до семи часов ни звука.
Коридор был пуст.