Эверт Гренс по-прежнему сидел внизу, слушая перевод Эдвардсона.
Она приказала Бенгту молча стоять перед ней.
Она плюнула на пол и велела ему снять трусы.
Когда он замялся, она прицелилась ему прямо в голову и держала пистолет, пока трусы не упали на пол рядом с ним.
Гренс резко вскочил. Значит, она нас надула? А Бенгт стоит там совсем голый… Он посмотрел на Эдвардсона, тот согласно кивнул.
Гренс схватил рацию и отдал приказ спецназовцам готовиться к немедленному штурму, а снайперам занять места.
– Ты голый.
– Ты сама хотела.
– Как себя ощущаешь? Каково это – стоять голым в морге перед женщиной, которая угрожает тебе оружием?
– Я сделал то, что ты сказала.
– Чувствуешь себя униженным?
– Да.
– Одиноким?
– Да.
– Ты боишься?
– Да.
– На колени.
– Зачем?
– На колени и руки за голову.
– Может, хватит?
– На колени.
– Так?
– Как можешь.
– И что дальше?
– Ты знаешь, кто я?
– Нет.
– Не помнишь меня?
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду то, что сказала. Ты помнишь меня, Бенгт Нордвалль?
– Нет.
– Нет?
– Нет.
– Клайпеда, Литва. Двадцать пятое июня восемьдесят второго.
– Я не знаю, о чем ты говоришь.
– «Стена Балтика». Двадцать шестое июня восемьдесят второго.
Эверт Гренс видел Лидию Граяускас только раз. Всего сутки назад. Она лежала без сознания перед выломанной дверью в ту квартиру. Он налетел тогда на человека, которого звали Дима Шмаровоз, и быстро прошел в холл к обнаженному телу девушки. У нее была сломана рука, распухшее лицо залито кровью, в крови была и спина, над которой потрудился кнут, – удары он так и не решился сосчитать. Он нередко встречал таких и раньше: разные имена, но история всегда одна и та же – молодые женщины, которые раздвигали ноги и получали побои. Которых потом подлечивали, чтобы они могли снова раздвигать ноги и получать новые побои. Часто они вдруг исчезали: меняли квартиру и клиентов. Обычно они делали несколько таких кругов, прежде чем бесследно исчезнуть. И всегда им на замену были готовы новые, которых легко купить у торговцев живым товаром. По три тысячи евро за девочку. Три тысячи евро платили за тех, кто помоложе и может, стало быть, выдержать больше побоев.
Он видел, как ее погрузили в «скорую».
Он мог понять, откуда в ней столько ненависти, это не так уж сложно себе представить: тот, кого бесконечно унижают, рано или поздно захочет вернуть этот должок.
Но одного он не мог взять в толк: откуда у нее столько сил, чтобы стоять, покалеченной, посреди морга и своим слабым голосом запугать людей до смерти? И почему она выбрала для своей мести врачей в белых халатах и полицейского? Чего она на самом деле добивалась? Ничего этого он так и не успел понять в тот момент, когда вскочил и, не слушая больше Эдвардсона, заорал:
– «Стена Балтика»?! Это же чертов паром! Это что-то личное! Бенгт, прием. Бенгт, сворачивай, мы готовы к штурму. Сворачивай немедленно! Спецназовцы пошли на штурм!
Их рапорты различались немногим. В основном тем, что касалось времени. Именно время сложнее всего заметить, когда кто-то умирает. Но их наблюдения о развитии событий, о том, что за чем шло, были практически идентичными. Все, кто был во временном штабе, размещенном в прозекторской неотложки, стояли бок о бок и слышали, как в рации раздались два выстрела подряд, затем еще один, а после – сильный взрыв, как раз в тот момент, когда спецназовцы выломали дверь и ворвались в морг.
Наши дни
Вторая часть
У каждой смерти есть продолжение.
Эверт Гренс это знал. Он служил в полиции больше тридцати лет, большую часть – в убойном отделе, так что его работа часто и начиналась с самой смерти. Выходит, то, чем он, собственно, занимается, – это и есть то самое продолжение.
И продолжения бывали ох какие разные.
Одна исчезла тихо, будто ее вовсе и не существовало на свете: никто ее не искал, никто не тосковал по ней.
У другого – такое впечатление – настоящая жизнь только после смерти и началась: почет и уважение, все эти славословия из уст знакомых и незнакомых, все эти речи, которых раньше и слыхом не слыхивали, а теперь они возводились в ранг прописных истин.
Ты дышишь, а потом мгновение – и ты мертв.