237 
Затем, вспомнив дни томительного отчаяния и бессонные ночи, проведенные перед домом, где были глухи к его мольбам, он подумал, что, пожалуй, если бы не сомнение, терзавшее его сердце, положение его сейчас лучше, чем в Париже, ибо теперь он порой видит ее, слышит ее голос, которого прежде никогда не слышал, и, идя вслед за ней, ощущает, как аромат любимой женщины в дуновении ветра ласкает его лицо.
Поэтому, устремив взгляд на эту хижину, где она заперлась, он продолжал:
«Но в ожидании смерти и пока она отдыхает в этом доме, я таюсь тут, среди деревьев, и еще жалуюсь, я, имеющий сейчас возможность слышать ее голос, если она заговорит, заметить ее тень за окном? О нет, нет, я не жалуюсь! Господи, господи, я ведь еще слишком счастлив!»
И Анри улегся под ивами, склонившими над домиком свои раскидистые ветви; с неописуемой грустью внимал он журчанию воды, струившейся рядом с ним.
Вдруг он встрепенулся: порыв ветра донес до него грохот пушечных залпов.
«Ах, – подумал он, – я опоздал, штурм Антверпена начался».
Первым побуждением Анри было вскочить, сесть на коня и помчаться туда, откуда доносился гул битвы. Но это означало расстаться с незнакомкой и умереть, не разрешив своих сомнений.
Если бы их пути не скрестились, Анри неуклонно продолжал бы идти к своей цели, не оглядываясь назад, не вздыхая о прошлом, не сожалея о будущем, но неожиданная встреча пробудила в нем сомнения, а вместе с ними – нерешительность. Он остался.
Два часа пролежал он, чутко прислушиваясь к дальней пальбе и с недоумением спрашивая себя, что могут означать более мощные залпы, которые время от времени покрывали все другие.
Он был далек от мысли, что они означают гибель судов его брата, взорванных неприятелем.
Наконец, около двух часов пополуночи, гул стал затихать; к половине третьего наступила полная тишина.
Однако грохот канонады, по-видимому, не был слышен в доме, или же, если он туда проник, временные обитатели дома не обратили на него внимания.
«В этот час, – говорил себе дю Бушаж, – Антверпен уже взят; за Антверпеном последует Гент, за Гентом Брюгге, и мне вскоре представится случай доблестно умереть. Но перед смертью я хочу узнать, ради чего эта женщина едет во французский лагерь».
После всех этих возмущавших воздух пертурбаций в природе наконец воцарилась тишина. Жуаез, завернувшийся в плащ, лежал неподвижно.
Его одолела дремота, против которой на исходе ночи воля человека бессильна, но вдруг его лошадь, пасшаяся неподалеку, начала прядать ушами и тревожно заржала.
Анри открыл глаза.
Лошадь, стоя на всех четырех ногах и повернув голову в направлении, противоположном направлению тела, вдыхала ветер, который, переменившись с приближением рассвета, дул теперь с юго-востока.
– Что с тобой, верный мой товарищ? – спросил молодой человек, вскочив на ноги и ласково потрепав коня по шее. – Выдра, что ли, плыла и испугала тебя или тебе захотелось в уютное стойло?
Казалось, животное поняло его слова: словно силясь ответить хозяину, оно внезапным порывистым движением повернулось в сторону моря и, раздув ноздри, стало напряженно прислушиваться.
– Так, так! – вполголоса молвил Анри. – По-видимому, дело серьезнее, чем я думал: наверно, где-нибудь бродят волки, они ведь всегда следуют за войсками и пожирают трупы.
Лошадь заржала, опустила голову, затем быстрым, как молния, движением мотнулась в западном направлении. Но Анри успел схватить ее за уздечку и остановить. Не берясь за поводья, он вцепился в гриву лошади, вскочил в седло. Будучи отличным наездником, он быстро усмирил и сдержал коня.
Однако минуту спустя он услышал то, что до него своим чутким слухом уловила лошадь, и с некоторым изумлением человек ощутил, что ему передается тот ужас, который овладел грубым животным.
Немолчный ропот, подобный шуму ветра, одновременно свистящему и грозному, поднимался с различных точек горизонта, – полукружие, протянувшееся, казалось, с севера на юг. Порывы свежего ветра, словно насыщенные влагой, врывались иногда в этот ропот, который уподоблялся тогда грохоту приливных волн, разбивающихся о щебнистые берега.
«Что же это? – спрашивал себя Анри. – Ветер? Нет, ведь именно ветер доносит до меня этот гул, и я явственно различаю оба шума. Быть может, это поступь огромной армии? Нет (он наклонился ухом к земле), я бы расслышал ритмический шум шагов, звон оружия, голоса. Может быть, это гул пожара? Опять же нет, ведь на горизонте ничто не светится, а небо даже скорее темнеет».
237 
