97 
– Ты возбудился, – выдохнула Киммери.
– Да.
– Все в порядке.
– Знаю.
– Я только хотела сказать, что мне это приятно… – шепнула она.
– Да, хорошо.
Она расстегнула застежку на моих брюках. Я принялся возиться с ее тоненьким ремешком, застегнутым спереди на пряжку. У меня не получалось расстегнуть пряжку одной рукой. Мы дышали друг другу в рот, наши губы то находили друг друга, то отрывались на мгновение, чтобы вновь соединиться, наши носы расплющились о наши щеки. Просунув пальцы под поясок Киммери, я вытащил из-под него ее сорочку. Мой палец погладил ее пупок, а потом нашел пушистый бугорок внизу ее живота и осторожно зарылся в него. Она задрожала и сунула ногу мне между колен.
– Можешь прикоснуться ко мне там, – сказала Киммери.
– Я это и делаю, – промолвил я, молясь о том, чтобы сделать это аккуратно.
– Ты так сильно возбужден, – повторила Киммери. – Это здорово.
– Да.
– Как хорошо… Ох, Лайонел, не останавливайся. Как хорошо, – шептала она. – Как же хорошо.
– Да, – снова откликнулся я. – Все хорошо.
«Хорошо». Она повторяла это слово бессознательно, будто позаимствовала мой речевой тик. Я крепко обнял ее свободной рукой. Она застонала, а потом нашарила завязку от моих боксерских трусов. Я почувствовал, как кончики ее пальцев прикасаются к моей плоти. «Слепец и слон», – пронеслось у меня в голове. Я ужасно хотел, чтобы она не останавливалась, и одновременно боялся этого.
– Ты так возбужден, – опять проговорила Киммери чуть хрипловатым голосом. – Ох! – Она наконец-то высвободила из трусов мое естество. – Ого, Лайонел, – восхищенно выдохнула Киммери, – ну у тебя и здоровенный…
– И еще он загибается, – добавил я, чтобы она первой не сказала об этом.
– Это нормально?
– Думаю, на вид это немного необычно, – заметил я, надеясь побыстрее прекратить неловкий разговор.
– А по-моему, это очень необычно, Лайонел, – проговорила Киммери.
– Одна женщина говорила мне, что по размеру он как банка из-под пива, – сменил я тему.
– Я слыхала такие сравнения, – согласилась Киммери. – Но про твой, честно говоря, я бы сказала иначе: по-моему, если его и сравнивать с банкой из-под пива, то с уже изрядно помятой.
На, шут, получи оплеуху! С тех пор, как в моей пустячной жизни появились женщины, мне ни разу не удалось избежать разговоров об особенностях моей плоти – у уродца и там все уродливое! Но что бы Киммери ни думала, добычу свою она выпускать из рук не собиралась, одновременно пытаясь стянуть с меня боксерские трусы, так что я едва не стонал от боли и нетерпения, ощущая, как сжимают мою плоть ее прохладные пальцы. Мы с ней, казалось, слились в нерасторжимое целое, и никакая сила в мире не смогла бы нарушить восхитительное единство наших губ, коленей и рук. Я попытался угнаться за темпом ее ласк, но у меня ничего не получилось. Потом язык Киммери скользнул по моему подбородку и снова нашел мой рот. Я издал низкий стон, ничуть не похожий ни на одно слово человеческой речи. В те минуты я утратил способность говорить – Бейли выехал из города.
– Пожалуйста, скажи что-нибудь, – прошептала Киммери.
– М-м-м…
– Мне нравится… м-м-м… мне нравится, когда ты говоришь, – добавила она. – Когда издаешь звуки.
– Хорошо.
– Скажи мне что-нибудь, Лайонел.
– Но что?
– Знаешь, меня возбуждает твоя необычная речь, эти странные слова…
Я, разинув рот, уставился на нее. Однако ее рука заставила меня издать еще один звук, весьма отличавшийся от членораздельной речи. Я попытался довести ее до такого же состояния.
– Говори же, Лайонел, – упрашивала Киммери.
– Ах… – Больше ничего не пришло мне в голову.
Она страстно поцеловала меня и отпрянула назад, выжидающе на меня глядя.
– Единый Разум! – произнес я тогда.
– Да! – обрадовалась Киммери.
– Фоунбоун! – выкрикнул я.
Одним из тех, кто пополнил мой туреттовский лексикон, был карикатурист по имени Дон Мартин. Его работы я впервые увидел в кипе старых журналов «Мэд» [17], сваленных в подвале приюта «Сент-Винсент», когда мне было лет одиннадцать-двенадцать. Мне нравилось рассматривать его картинки, я пытался найти что-нибудь интересное в его персонажах, которых он всегда изображал с забавными носами, глазами, подбородками, кадыками и коленями, длинными языками и огромными ступнями. Звали их профессор Блинт, П. Картер Фрэнит, миссис Фринбин и мистер Фоунбоун, чье имя задевало особо чувствительную струну в моей душе. Рисунки Дона Мартина показывали мир неожиданный и абсурдный: человечки с вытянутыми или усохшими головами; хирурги, отрезающие носы, вываливающие из голов мозги и сшивающие больным руки на спине; фигурки были забавные, лишенные объема, совсем плоские; казалось, их можно было бы сложить в коробку слоями. Его шумные персонажи попадали в самые разные ситуации и обстоятельства – они то натыкались на пожарные шланги и путались в них, то пытались справиться с жужжащими бритвами, а их убогий язык вечно выговаривал такое, что у меня даже мурашки по телу пробегали от удовольствия. Например, «Дети наверху и приклеились ушами к радиоприемнику», или что-нибудь в этом роде. Обычно каждая страничка «Мэд» завершалась какой-нибудь карикатурой Дона Мартина. Впрочем, не обязательно карикатурой – художник мог ограничиться и какой-нибудь забавной фразой или просто смешной картинкой, изображавшей, скажем, полностью закованного в гипс человека, который выпадал из окна в поток транспорта. Однако больше всего мне запомнились его постоянные персонажи: рождение на страничках журнала предвещало бедолагам жизнь, полную катастроф, и все потому, что по воле Дона Мартина они были уродцами, а значит, иной судьбы и не заслуживали. Для меня такая зависимость судьбы от внешности имела особый смысл. А уж мистера Фоунбоуна, который, судя по имени, враждовал с собственными костями, я никак не мог забыть. Порой он даже заменял мне Бейли, и окончание его фамилии – «боун» – я то и дело добавлял к произносимым мной словам.
97 
