Перед ним на столе стоял стакан с белым молоком. Хавьер зажмурился, но было слишком поздно. Образ врезался в его мозг, как осколок стекла. Он никак не мог понять, почему так сильно испугался. Никакая логика не оправдывала этот страх, передававшийся от нерва к нерву, от сплетения к сплетению, пока его не заколотила дрожь, сотрясавшая стул.
Маска снова легла ему на глаза. Сильная рука ухватила Фалькона за волосы, и кто-то потянулся через его плечо.
— Понюхай.
Фалькон почувствовал тошнотворный запах. Во рту появился привкус серы, по телу пошли мурашки. Его вырвало.
Запах исчез. Стакан вернулся на прежнее место. Неизвестный опять встал за его спиной.
— Я знал, что вам хватит мужества, — сказал он.
— Какое уж там мужество, — выдавил из себя Хавьер, все еще задыхаясь и откашливаясь.
— Что это был за запах?
— Молока с миндалем, — ответил Хавьер. — А как ты узнал, что я ненавижу молоко с миндалем?
— Кто пил перед сном миндальное молоко?
— Кажется, моя мать.
— Не кажется, а точно, — сказал голос. — Кто каждый вечер приносил ей миндальное молоко?
— Горничная…
— Нет, она готовила его для вашей матери, а кто приносил ей молоко?
— Не я, — инстинктивно, по-детски, солгал он. — Я не носил ей молоко. Это Мануэла.
— Вы знаете, почему ваш отец ненавидел вас? Хавьер печально покачал головой, не соглашаясь с ним, не соглашаясь с собой.
— Зачем ваш отец внушил вам любовь к себе?
— Я отказываюсь тебя понимать.
— Успокойтесь, Хавьер. Я хочу прочитать вам одну историю, как это делал ваш отец, укладывая вас спать. Так что у нас будет сегодня? А сегодня будет: «Короткая история страдания, которое станет твоим».
«3 января 1961 года, Танжер
Вот уже шесть дней, сидя напротив П., я слежу за тем, как все больше мертвеет ее лицо. Только дети вносят некоторую живость в ее существование. Я спрашиваю, что случилось, и она каждый раз отвечает: «Nada, nada».[127] Я сходил к мастерской Т.Ч. Стены целы, дверь выгорела, крыша провалилась. В кафе, где часто бывал Т.Ч., говорят, что расследования не будет. Ничего не поделаешь, трагическая случайность. П. начала регулярно ходить к мессе. Я осматриваю в бинокль море, оно гладкое и серое, как сталь. На пляже ни души. Я наблюдаю за стремительным пикированием чаек.
12 января 1962 года, Танжер
Хавьеру исполнилось пять лет, и мы созвали для него гостей. В продолжение всего детского праздника П. излучала радость. Поразительное самообладание! Я произвел фурор, выступив в роли морского чудища. Дети с визгом бегали от меня. Одного я изловил и со смаком «пожирал» этот хихикающий, сучащий ногами упругий комочек, пока одна из девочек не напустила в штаны. Чудище сдохло. Дети рано угомонились. Мы с П. ужинали в привычном молчании. Даже слуги ступали как по битому стеклу. Но вот ужин закончился. Прислуга тоже отправилась спать. Мы остались одни. Я потягивал бренди и курил, по своему обычаю наблюдая за ней. Но на этот раз она не выдержала — и как вскочит, как хрястнет кулаками по столу! Словно ружье выстрелило. Прищурив глаза, она через стол наклонилась ко мне.
П.: Я знаю, это твоих рук дело.
Я: Что?
П.: Я знаю, ты виноват.
Я: В чем?
П.: В его смерти.
Я: В чьей?
П.: Ты холоден, как те пейзажи, которые когда-то писал. Все эти ледяные пустыни. У тебя нет сердца, Франсиско Фалькон. Ты пуст, ты бездушен, ты — убийца.
Я: Я уже рассказал тебе о моем прошлом.
П.: Да простит меня Бог, мне надо было лучше слушать. Почему я не послушалась отца? Как я вообще могла позволить, чтобы ты касался меня своими ледяными руками! Ты зверь. Ты настоящее чудовище. Я сегодня содрогалась, глядя, как ты представляешься перед детьми, потому что это ты, это твоя сущность…
Я: О чем ты говоришь, Пилар?
П.: Если хочешь, скажу без обиняков.
Я: Очень хочу.
П.: Ты убил Тарика Чечауни.
Я: Кого?
Ее презрение просто не помещалось в комнате.
П.: Знаешь, я не дура. Ты подарил мне то кольцо, ты подарил мне костяную фигурку его работы… думаешь, я не поняла твоих намеков? Но это не остановило меня, Франсиско. Это не помешало мне наслаждаться искренней страстью мужчины, у которого в одном волоске больше гениальности, чем во всей твоей опустошенной душе.
Ее слова обрушивались на меня ударами дубины, и каждый приходился на жизненно важный орган или сустав.