25 
— К какой-какой матери? — не понял комиссар.
— К ебаной матери! — более доходчиво пояснила графиня.
Он понял и наконец-то испугался.
— Что у вас там? — шепотом спросил комиссар.
— Бомба, — просто ответила графиня.
— Мама мия, дурак, как же я не догадался! — схватился за голову комиссар. — В «Капитале» тоже была бомба…
— Сидеть!
— Я сижу, сижу, — успокоил ее комиссар.
— Вот и сидите.
Комиссар неуютно посидел и спросил:
— Чего вы хотите от меня?
— Еще не знаю. Подумаю. Пусть чаю принесут, два стакана. Сидеть! Позовите охранника, пусть чай принесет. Два стакана. Нет, три!
Напившись крепкого чаю до полного прояснения в голове, графиня начала шантажировать комиссара полиции, угрожать взрывом полицейского комиссариата: в руках-де, мол, у нее замаскированный в Библии снаряд, стоит раскрыть книгу, как последует взрыв такой-то силы в таком-то радиусе, разнесет все вокруг к такой-то матери, объясняла графиня, даже руины Колизея не устоят.
Комиссар никак не мог определить — обманывает его эта русская или говорит правду? Русских не поймешь. Требования графини Узейро очень уж решительные: немедленно накормить ее, переодеть во все чистое, выдать мешок американских долларов, парабеллум, патроны к нему, бутылку водки, подогнать к тюрьме «роллс-ройс» с полным баком бензина и т. д. Комиссар позвонил самому Бенито Муссолини и доложил о требованиях русско-эфиопской террористки. Тот почмякал губами и заорал в трубку:
— Русской дать все, что просит, вывести из тюрьмы, при посадке в автомобиль вырвать Библию из рук, вернуть в тюрьму, изнасиловать всем взводом карабинеров и повесить вверх ногами.
Опять вызвали следователя Нуразбекова. Тот спросил графиню по-русски:
— Чего же ты хочешь, Элка? Ничего у тебя с ними не выйдет, убьют. Дуче пожертвует хоть всем полицейским комиссариатом.
— А мне плевать, — ответила графиня.
— Мне тоже, — вдруг согласился Нуразбеков. — Ты говори спокойно, они не понимают.
— Тебя как зовут, забыла?
— Нураз я. Ну что, Эл, взорвем эту итальянскую бадэгу к чертовой матери? Ты не бойся, я не предам. Ты Библию не выпускай из рук, не выпускай. Не верь никому. Веришь мне? И мне не верь.
— Прости, Нураз, не верю я тебе.
— Правильно, не верь.
Графине дали все, что она требовала. Потом ее вывели из тюрьмы и, когда подвели к автомобилю, вырвали Библию из рук. В Библии снаряда не оказалось. Графиню потащили обратно в кабинет комиссара, где тот приказал карабинерам исполнить приказание дуче.
— Стоять! — крикнула графиня. — Стоять! Взорву всех! У меня бомба!
— Как, еще одна бомба? — ухмыльнулся комиссар. — Позвольте спросить: где?
— Где, где… — отвечала графиня по-русски.
— Переведите! — приказал комиссар следователю Нуразбекову, хотя уже сам догадался, где.
Нуразбеков что-то шепнул комиссару на ухо.
— Врет! Не может быть! — заорал комиссар. — Технически невозможно! Не родился еще такой Менделеев!.. Возьмите ее, ребята, и хорошенько всадите ей!
Карабинеры бросились на графиню, повалили на пол, сорвали шубу.
— А вот теперь глына, — спокойно сказала графиня и сдвинула свои громадные бедра.
Комиссариат взлетел в воздух, и Рим сотряс взрыв апельсина, в который графиня засунула бомбу.
ГЛАВА 15. Обрывки из летописи от*** в женском туалете дома с химерами (продолжение)
Едучи на коне и не имея никакого дела, думай о Боге, нежели думать безлепицу, ездя.
Гайдамака спускал прочитанную страницу в унитаз и брал следующую:
«Пока слушали „Давнюю“ и бегали в княжеский дворец за чарой, медовухой и виночерпием, на Лысой горе появился отец Павло. Он стал над душой и начал Гайдамаку увещевать. Нельзя в точности повторить его слова, потому что свою предлинную речь он произносил на церковнославянском языке, который Гайдамака с детства ненавидел по той причине, что отец его, гуляйградский поп Лексей, тихий, семейный и благоразумный хохол, в редкие свои запойные дни становился блаженным, переходил на эту самую церковную тарабарщину, рвал на себе волосья, разрывал одежды и ходил но Гуляй-граду, призывая парод „уйти в пещеры“. Кто не хотел в пещеры — тому в морду; а тому, кто пытался его увещевать, — туда же. А был его папаша чрезвычайно силен. Ближайшему своему другу дьяку, с кем пил, дал раз легонько в ухо, и тот с тех пор наклонил головку на плечо, оглухел и поглупел как-то. Батя, придя в себя, здорово перед ним извинялся, да что толку, головку уже не исправишь. Всех бил, кто под руку подворачивался, — даже жену свою и маман Гайдамаки однажды так достал, когда она, ведя Сашка за руку, шла за ним на безопасном расстоянии, чтобы дождаться, когда батя в изнеможении свалится и заснет под забором, чтобы тихонько прибрать его домой, — так мамку приложил, что улетела, как лебедь белая, трепеща юбками, на подворье князя гуляйградского Ростислава прямо в новый курятник, где задавила породистого голландского петуха, а тот и крякнуть не успел. Князь вышел на крыльцо, пожалел петуха, посмотрел на маманины красивые ноги и помог ей галантно подняться. А народ изо всех щелей выглядывал, а проходивший мимо знаменитый вагант, менестрель и боян Евгений Лукин подумал в рифму:
25 
