Особенно,... 
62 
— Чего тебе неймётся? Утренние часы потребно проводить в обществе юной прелестницы, а не бдеть у смертного одра.
Олден — не в привычном буром одеянии лабораторной крысы, а в белесой лекарской мантии, и сам бледный настолько, что веснушки казались совсем тёмными — открыл было рот, собираясь возмутиться, но тут же опомнился и укоризненно покачал головой:
— Даже не пытайся меня злить. Не выйдет.
— Неужели?
Я прикрыл глаза, снова посмотрел на Олли сначала левым, потом правым глазом. Зрение чёткое, можно сказать, вижу всё кристально ясно. Ещё бы в мыслях такую ясность обрести...
— Именно так!
Маг гордо надул щёки.
— Это в честь чего же?
— В честь того, что я при исполнении глупые подначки не замечаю.
— Положим, замечаешь, только не отвечаешь на них.
— А хоть так, какая разница?
— Для меня? Никакой. Только знаешь, что...
— Что?
Олден чуть наклонился вперёд.
— У меня уже руки-ноги затекли! А ну, отвязывай!
— И вовсе не затекли, — следует флегматичная поправка.
— Тебе откуда знать?
— А кому, как не мне? Я все мышцы тебе разминал, между прочим!
М-м-м-м-м. Конечно, разминал. Чтобы кровь не застаивалась. Делал свою работу на совесть, за что честь моему лекарю и хвала. Будет. Попозже.
— Я же сказал: отвязывай! Со слухом плохо?
— Со слухом у меня всё хорошо. Так же хорошо, как у тебя с соображением. И ты прекрасно знаешь, чем нам с тобой нужно заняться. Знаешь ведь?
Я скривился. Конечно, знаю. И судьбы своей избежать не могу. А может быть, и не хочу.
— Сейчас?
— Сейчас, — кивнул маг. — А вообще, ты везунчик, Рэйден: прорезаны только мышцы, ни кости, ни внутренние органы не задеты. Будет легче.
— Кто сказал?
— Ну... — он немного смутился. — Разве тебе самому не проще «заговаривать» только кровь?
— Нет, — отвечаю. Коротко и зло.
Олден вздохнул, как всегда, не веря ни одному моему слову, и потянулся за склянкой, наполненной тёмно-серой, с металлическим отливом слизью, а я закрыл глаза и сосредоточился на себе самом.
Вот сейчас маг согреет склянку в пламени масляной лампы до той теплоты, которая свойственна живому телу, слизь станет жидкой и клейкой, чтобы заполнить собой и срастить мои раны. Но этого мало: ткани не восстановятся, пока кровь не будет заговорена. И моя кровь, и кровь лунного угря, которую и греет сейчас Олли... Уже нагрел.
— Ма-а-а-а-ать!
Почему мне всегда больно в момент, когда принадлежащая чужому и чуждому существу жидкость проникает в моё тело? Она же не ядовита, не обжигает, не щиплет, а поди ж ты: каждый раз ору, как резаный. Те самые мгновения, пока ток не прекратится. Потом всё встаёт на свои места, и я чувствую только присутствие в себе чего-то лишнего, не более. Это неприятно, но вовсе не смертельно. А чтобы оно превратилось в «моё», нужно всего ничего: заговорить.
Точнее, поговорить. Убедить стать одним целым со мной, раз уж другого варианта не предвидится. И кровь всегда соглашается, потому что пропитана «лунным серебром». Потому что почти вся состоит из него.
Лунный угорь — рыба редкая, своенравная и трудноуловимая, живущая высоко по течению Лавуолы. Говорят, пробовали его разводить в садках, но ничего не получилось: не захотел жить в неволе, поэтому рыболовам приходится использовать всё своё умение, чтобы изловить гордеца и доставить в Антрею. Честно говоря, мясо у него не ахти какое из-за сильного металлического привкуса, зато очень красиво выглядит, переливаясь на блюде всеми красками радуги. Собственно, только ради красоты его и ловят: чтобы украсить королевский стол по особо торжественным случаям. А есть никто не будет. Кроме меня. Да и то, при зрителях я к угрю не притрагиваюсь: жду окончания празднества, чтобы, уволоча рыбину домой, давиться ею в полном одиночестве. Потому что так положено. Потому что радужное мясо для меня очень полезно. Но боги, какое же оно мерзкое! Наизнанку бы выворачивало, если бы сам себя не уговаривал. И не «заговаривал».
Впрочем, «заговором» в полном смысле этого слова мои действия назвать нельзя. Я разговариваю мысленно, ощущениями на грани сознания. Слушаю, как кровь утекает из сердца по сосудам, проникает в мышцы, питает тело и возвращается обратно. И на каждом круге своего существования она несёт в себе самое ценное, что есть на свете. Знание. Мельчайшие подробности. Крохотные детали. Крупицы сведений о том, из чего состоит моё тело, и чем оно живёт. И проходя через разрывы тканей, кровь передаёт наполняющей их тёмно-серой слизи это самое знание. Раз, другой, третий. Несколько сотен или тысяч кругов пройдёт прежде, чем угриная кровь выучит урок и повторит его без запинки, становясь подобием моей крови. Она не заращивает ткани — всего лишь ставит заплатку. На время, пока тело само не излечит себя. И по мере того, как это будет происходить, слизь начнёт рассасываться, чтобы, в конце концов, исчезнуть. Но не перестать существовать, а просто растворится. Во мне...
62 
