125 
– Что именно?
– Я... не люблю абстрактную живопись.
Савицкий засмеялся. Вслед за ним захихикал и Саша.
– Это серьезный недостаток. – смеясь, заявил Савицкий. – Мы здесь очень много работаем с абстракциями, поскольку через них удобнее всего изучать иллюзорный мир. Вот, например, эта репродукция, о которой вы так непочтительно отозвались.
– Танец уродов?
– Она называется просто «Танец». – строго сказал Савицкий. – И входит в целую серию рисунков под общим названием «Метаморфозы», то есть «Превращения». Эшер был не только выдающимся художником, но и одним из самых сильных мастеров иллюзии двадцатого века.
Знаете, даже мне, опытному мастеру, страшно смотреть на то, что он делает. Я бы так не смог, проживи я хоть двести лет.
– А что он делает? – спросила я.
– Он совершает процесс превращения прямо на глазах зрителя. Анатомирует материю, выворачивает изнанкой наружу. Демонстрирует, как создается или разрушается иллюзия. Разбивает ее на кадры. Это как остановленная пленка в кино. Вот взгляните...
Савицкий встал, подошел к одному из столов, на котором возвышалась кипа репродукций, взял лежащий сбоку свиток, развернул и продемонстрировал нам. На свитке шахматные фигуры непринужденно и естественно превращались в птиц, потом в людей, потом в квадраты, в звезды, в соты, в город на берегу моря и снова в шахматные фигуры.
– Эшер как будто говорит: «В этом нет никакой тайны! – несколько театрально провозгласил Савицкий. – Превращение – это так просто! Вот оно, по пунктам; один, два, три. Сделайте так сами, если сможете!»
Саша сидел тихо и почтительно смотрел на Савицкого. Эзергиль, блестя глазами, проникалась искусством. Я подумала, что абстракционизм не так уж отвратителен, если хоть что-то в нем понимать.
– ...Но о главном уважаемый Андрей Михайлович промолчал. – раздался вдруг у двери знакомый скрипучий голос. – Эшер, грубо говоря, врет. Врет непрерывно, талантливо и самозабвенно, как любой настоящий иллюзионист. Врет самим своим творчеством. И, как любой настоящий абстракционист, смеется над зрителями. Никто еще не смог совершить превращения по его детальным схемам, покадровым отсмотрам и готовым рецептам.
Я оглянулась и окаменела: в дверях стоял Хохланд.
11. Два старых друга.
– Теобальд Леопольдович! Какой приятный сюрприз! Чем обязан? – радушно воскликнул Савицкий. Это радушие не обмануло даже меня. Для Савицкого приход Хохланда если и был сюрпризом, то крайне неприятным. В не меньшей степени, чем для меня. Но я еще не видела Эзергиль. Только почувствовала, как ее пальцы впиваются мне в запястье.
– Друид! – едва слышно прошептала она.
– Какой друид? – шепотом переспросила я, обернувшись к ней, и невольно вздрогнула – с таким ужасом Эзергиль смотрела на Хохланда. И вид у нее был беспомощный, как у подопытного мышонка.
Хохланд глянул на Эзергиль и усмехнулся, как будто все слышал. На меня он даже не посмотрел.
– Присаживайтесь, Теобальд Леопольдович. – проявил гостеприимство Савицкий. – Чайку не желаете?
Хохланд не сдвинулся с места.
– Учеников переманиваете, друг мой? – ехидно спросил он. – Нехорошо. Кажется, есть определенные правила...
– Никого я не переманиваю. – возразил Савицкий. – Эти две девицы по своей воле пришли ко мне и изъявили желание поступить в мое училище.
– Драгоценный Андрей Михайлович, давайте обойдемся без жалких отговорок. – отрезал Хохланд. – Если вы не в курсе, я довожу до вашего сведения: эта девица. – профессор брезгливо ткнул пальцем в мою сторону. – обучается у меня уже два месяца. Правда, с минимальными результатами. К сожалению, я доверился рекомендации и потратил массу времени впустую. Но тем не менее, это ничего не меняет. Ученик может принадлежать только одной школе, и в данном случае эта школа не ваша. Поверьте, вы ничего не теряете. У вас обучается множество талантливых подростков, так что одна ленивая, бестолковая, дерзкая...
От «комплиментов» Хохланда меня бросило в краску. Я чувствовала, что вот-вот выйду из себя и наговорю Хохланду всяких заслуженных им гадостей, подтвердив свою репутацию, чего он, несомненно, и добивается. Но меня отвлекли ледяные пальцы Эзергили, точно тиски, сдавившие мою руку. Пока Хохланд расписывал перед Савицким мои многочисленные недостатки, я обернулась к подруге и шепотом спросила:
125 
