Она даже не заметила, когда очередной вечер сменился новым утром и повозка двинулась вперед, перекатывая по онемевшим ребрам давяще-невыносимый котел. И не придала значения истошным воплям, звону стали, непривычной дневной остановке. Разум пробудился, только когда она увидела над собой лицо Варлама, ощутила, как ее подняли мужнины руки и переложили на жесткую, как камень, землю, покрытую обломками пересохшей травы.
— Юленька, ты как? Юленька, любая моя…
— А-а… — попыталась она ответить, но за прошедшие дни рот пересох так же, как окружающая степь.
Варлам засуетился, поднес к губам горлышко бурдюка. Она ощутила во рту непривычную влагу, закашлялась, выплюнула песок. Потом снова сполоснула язык и выплюнула, и только после этого смогла пить.
— Как ты, ненаглядная моя?
— Спасибо, чертовски погано… — Она опять закашлялась. — Руки развяжи…
— Да порезал я уже путы все твои.
— Да? — Она снова дернула руками, но не обнаружила никаких ответных ощущений. — Встать помоги.
Варлам положил ее руку себе на плечо, выпрямился во весь рост. Она повисла на нем, пытаясь поставить ноги на ширину плеч, и ощутила, как конечности очень медленно наливаются словно расплавленным свинцом. Опустила глаза вниз — ноги на месте. Посмотрела на свою руку, что лежала на плече Варлама, потом на другую, свисающую вниз. Пошевелила пальцами — двигаются.
— Кажется, цела…
— Конечно, цела, боярыня! — подъехал и загарцевал рядом Сергей Храмцов. — Кто же такую красоту попортить решится?! Побили, вижу, изрядно, но увечить не стали. Думали, до Крыма заживет, а там этакую красавицу за хороший барыш сбыть удастся. Они же не дураки — сами себя золота лишать!
— Слушай, ты, уродец, — прохрипела Юля. — Где твои разъезды хваленые, почему не упредил никто?
— Так, боярыня, — покорно снес оскорбление витязь, — не знал же никто, что вы тут усадьбу ужо поставили. Вот вестника и не присылали. В Малаховку по первую очередь помчались, в Рыжницу. Там мы про набег и услышали. А Кочегури и Снегиревку упредить и вовсе не успели… В общем, в усадьбу примчались. А как поняли все, в погоню пошли.
— С тобой все в порядке, Юленька?
— Хочешь знать, трахнули меня с прочими бабами или нет? Не трахнули. И без того досталось…
— Юленька, любая моя…
Женщина оттолкнула его в сторону, самостоятельно сделала несколько неуверенных шагов, подняла и опустила руки. Огляделась. По седой, бестравной степи в беспорядке стояло около сотни повозок, плотно забитых грузом. Топтались неподалеку три верблюда, валялись несколько изрубленных тел. Пленники — ее бабы, Николай, пара незнакомых парней и пяток девок, поправляя разорванную одежду, устало сидели на земле. Их недавние хозяева: два десятка татарок, старух и молодых женщин, и столько же примерно мужчин и стариков — сбились в стадо, вокруг которого выписывали верхом круги несколько русских воинов. Юля выбрала взглядом татарку повыше ростом, в парчовых шароварах, ткнула пальцем:
— Варлам, сними с нее штаны.
Муж, не задавая вопросов, направился к пленнице:
— Раздевайся!
Та послушно обнажилась, закрывая ладонями срамные места, отдала одежду.
— Воды дай, — потребовала Юля. — И отвернитесь вы, охальники.
Она скинула штаны, кружевные трусики — последняя память о двадцатом веке, — торопливо подмылась и переоделась. Чужая одежда вызывала в ней меньше омерзения, чем своя, в которую пришлось испражняться несколько раз подряд. На душе стало немного легче. Руки и ноги, вроде бы, слушались. Тело хоть и ныло, но не отказывало. Жрать, правда, хотелось до безумия. Но теперь, когда она снова оказалась среди своих, голод несколько притупился.
— Лук мой никто не видел?
Один из воинов, описывающих круги вокруг пленников, отделился от остальных, снял колчан и налуч с холки коня и протянул женщине:
— Прими, боярыня. Твой черный лук ни с одним не перепутаешь. Тугой, однако! Я едва наполовину натянул.
Витязь вернулся в круг, а Юля извлекла свое оружие и придирчиво рассмотрела.
— Не волнуйся, боярыня, не повредили, — опять подал голос Храмцов. — Хороший лук, как три молодые полонянки, стоит. Берегли, наверняка, как зеницу ока.
— Ремень мой с ножом где?
— А этого добра бесхозного ноне здесь сколько хочешь, — усмехнулся витязь. — Любой выбирай, никто слова поперек не скажет.