245 
— Андраде не скоро оправится от обиды на то, что ты сорвала ей церемонию,
— мягко сказал он.
— Это была наша церемония, а не ее. Не она завоевала нам титул и не она дала сына. Рохан был согласен с женой.
— По-моему, ей не из-за чего переживать. Как-никак, мы произвели на свет такого принца, о котором она мечтала.
— Рохан… — Сьонед запнулась, и муж подбодрил ее, погладив по плечу. — Если бы я сама выносила Поля и родила его, Андраде имела бы на мальчика какие-то права. Но теперь он наш. Ты понимаешь? То, что мы сделали, было сделано для нас самих, а не для того, чтобы родить ей принца-фарадима.
Он кивнул, потому что Сьонед сказала правду. Но всего лишь часть правды. Они сделали это не столько для себя самих, сколько для будущего, которое сможет построить тот небывалый принц, которым предстояло стать Полю.
То, что они сделали… Рохан убивал врагов как последний варвар, достойный лишь того, чтобы носить меч. По иронии судьбы, в данном случае на его стороне оказался закон — тот самый закон, который был принят с целью сохранить, мир. Это был приличный и очень удобный предлог; однако он не оправдывал того жестокого наслаждения, с которым Рохан омывал в крови свой меч и по рукоятку вонзал нож в горло Ролстры.
Кроме того, Рохан был насильником, как все истинные дикари. Его заманили в ловушку, отравили наркотиком, обольстили? Возможно, так оно и было. В первый раз, но не во второй. Ему хотелось верить, что Янте зачала Поля именно в тот первый раз, когда Рохан принял ее за Сьонед. Он предпочел бы этот вариант. Однако даже если все произошло именно так, это не давало Сьонед права объявлять ребенка своим. Да, конечно, у него были смягчающие обстоятельства: война, плен, но ничто не могло оправдать Рохана в собственных глазах. Он имел возможность убить Янте, но не воспользовался своим шансом. Должен был, но не смог. Потому что каждый принц варваров мечтает о сыне, которому он сможет передать власть.
Силой оружия он стал верховным принцем, забрал то, что принадлежало Ролстре, вознес Пустыню над всеми другими государствами, исполнил свое заветное желание, и все это было проделано законно, с согласия всех остальных принцев. Можно ли считать оправданием то, что он больше подходил для этой роли, чем Ролстра? Имел ли он право сделать то, что сделал сам и позволил сделать Сьонед, Чейну, Тобин, Оствелю и Вальвису ради его, Рохана, пользы?
Всю свою юность он изучал историю, стремясь взять из нее все то, что могло бы усовершенствовать мир, сделать его лучше и цивилизованнее. Он мечтал покончить с бедностью и стремился к осуществлению этой мечты, стремился избавить людей от страха смерти, от обмана и раздоров. Решил иметь дело только с тем, что считал добром, и отвернулся от грязи, которой хватало и в окружающем мире, и в его собственной душе. Поклялся, что стоит ему стать принцем, как причины, заставляющие людей воевать друг с другом, исчезнут, поскольку он установит справедливые законы.
Однако год войны и страданий заставил его понять, что прошлое живет в нем самом не меньше, чем в окружающих: слишком долго миром правили гнев, стремление к убийству и насилие. Все это было в нем — то, что делало его варваром, те мысли и поступки, которые заставляли его душу корчиться от стыда. Он знал и признавал это.
Рохан заглянул в свое сердце и увидел там все то же, что и у других: коварство Ролстры, с которым тот стравливал между собой других принцев; неудержимую жажду власти, свойственную Янте; честолюбие Зехавы, который жаждал сражать драконов, хотя прекрасно знал их значение для Пустыни.
Но видел ли Рохан самое худшее в себе? Может быть, и нет. Ибо все эти грехи были пустяком по сравнению с тем, что могла сделать с ним власть.
Одна Сьонед знала, как глубоко он презирал принцев и лордов, которые трусливо отдали ему неограниченную власть, которые преклонились перед ним так же, как преклонялись перед Ролстрой, не видя никакой разницы в самой природе этой власти. Лишь Ллейн, Давви, Чейн — те, кто знал Рохана как человека — немного понимали, что значит для него титул верховного принца. Он использует свою власть для того, чтобы создать новые законы, которые, хвала Богине, к моменту его смерти станут старыми. Чейн как-то сказал, что он, Рохан, их единственная надежда. Но Рохан знал, насколько это рискованно. Власть могла искорежить его душу, извратить его мечты.
Однако Рохан не собирался забывать о том, какие пороки обнаружил в собственной душе. Он познал самого себя, столкнулся с препятствиями? которые могли ему помешать построить новую жизнь, понял, что они не так страшны, и перестал бояться их. Теперь единственным, чего он боялся, была сама власть. Взяв ее в свои руки, уверившись, что все признают его главенство, он понял, что власть может стать врагом куда более опасным, чем гнездившееся в нем варварство. Но он должен был принять ее еще и для сына, зная, что в противном случае Полю — принцу с даром «Гонца Солнца» — предстояла бы страшная борьба не с властью, аза власть…
245 
