Глава 21

Точно затравленный волк в ловчей яме, сидел Алехандро в кресле своего покойного отца. Его окружала толпа советников, и все советовали наперебой. Всего лишь два дня назад он узнал о гибели Бальтрана и еще не оправился от потрясения, не успел смириться с потерей. Ему просто-напросто не дали прийти в себя; придворные обрушили на него гору проблем, каждый считал своим долгом напомнить, что вместе с горем Алехандро досталось и герцогство.

Советники раньше него избыли горечь утраты, чего нельзя было сказать о жажде мести. Они предлагали начать войну. Безотлагательно. И требовали его решения. Столь же безотлагательно.

Он поерзал в кресле, отметив, что жесткое кожаное сиденье, сработанное больше двадцати лет назад в расчете на выносливого, сильного и непоседливого Бальтрана до'Верраду, ничуть не подходит его сильному и непоседливому, но еще слишком молодому сыну. Нужен изрядный срок, чтобы обрести отцовское умение спокойно, солидно, уверенно держаться на людях.

"Но мне времени не дадут. Ни за что”.

Алехандро снова поерзал и зло посмотрел на советников.

Точь-в-точь гончие псы. Ждут, когда волк подставит брюхо.

За эти два дня он усвоил, что от вежливости и сдержанности, дающихся ему огромной ценой, проку никакого. Он — герцог, об этом ему твердили постоянно и с таким пылом, что возникло сомнение: а сами-то они в это верят? Или их нужно убеждать? Но ему не давали возможности высказаться. Любые его попытки выразить свое мнение наталкивались на враждебное молчание и лишь изредка — на вежливые возражения.

В нем поднималась злость.

Да они меня ни в грош не ставят!

Если дать выход раздражению и горечи, накричать на советников, как уже случилось однажды, они, наверное, его выслушают. Но он предпочитал держать себя в руках. Нельзя закатывать истерики: это убедит их в его слабости.

«Эйха, а разве я силен?»

Как ни крути, отец плохо подготовил его к наследованию власти. Но вряд ли можно его за это винить, сорок три — возраст далеко не предельный (разве что для Грихальва), к тому же Бальтран до'Веррада перед отъездом был здоров как бык и энергичен. Никто не предполагал, что его сыну титул герцога достанется в девятнадцать лет.

Запасы выдержки были невелики и таяли с каждой секундой. А потому он решил, что сама Матерь смилостивилась над ним, когда слуга доложил о приходе Верховного иллюстратора и разом смолкли все голоса.

"Матра Дольча, граццо! — Алехандро снова поерзал на жесткой старой коже и вытер ладонью вспотевший лоб. — Вот бы ты еще меня избавила от этих моронно, которые ищут во мне моего отца”.

Отворилась дверная створка из полированного дерева, в зал, ничем не нарушая абсолютной тишины, вошел Сарио Грихальва в тех же зеленых и черных одеждах, что были на нем во время церемонии, возвысившей его над многими претендентами на должность Верховного иллюстратора. Остановился. Подождал, пока все взглянут на него, на Чиеву до'Орро, — Золотой Ключ он теперь носил на поясе, точно так же как носят свои ключики и замочки санктос и санктас.

Кое-кто слегка переменил позу, чья-то подошва шаркнула по каменному полу.

"Он совсем не такой, как все эти люди, — размышлял Алехандро рассматривая Сарио. — Что мне говорила Ведра о Грихальва, о их жесткой компордотте? Пресвятая Матерь, они так же не похожи на нас, как святоши из екклезии!” — И тут же предостерег себя: высказанная вслух, эта мысль была бы сочтена ересью.

— Эйха, — сухо вымолвил один из придворных. — Не такое чудо в перьях, как Серрано, верно?

Кто-то тихо рассмеялся, другой произнес:

— По крайней мере оно не рядится в ярко-красное. Сарио улыбнулся, принимая вызов.

— Оно и не будет рядиться в ярко-красное. Никогда. — В голосе звучала дерзкая нотка. — Ему этот цвет давным-давно опротивел.

Это было уже слишком. Алехандро, не искушенный в интригах двора, но знающий его нравы, заметил, как советники объединили свою враждебность, чтобы обрушить ее на чужака.

— И потому вы не намерены использовать его в работе?

— Нет, конселос, — возразил Грихальва, — я буду его использовать в меру.

— Но все же никогда не наденете ярко-красное? Даже на Миррафлорес, мы правильно поняли?

Алехандро терпеливо ждал, испытывая при этом немалое облегчение, — придворные, единые в своей неприязни, оставили его в покое и нашли себе другую жертву. Вопрос был с подвохом: по преданию, через десять месяцев после рождения Сына, в день Миррафлорес, к Матре (а следовательно, и к Тайра-Вирте) вернулась способность воспроизводить потомство. Ежегодно в этот день каждый дом украшался ярко-красными цветами вьюнка, живыми или искусственными — из шелка и бумаги. Носили их и на одежде в знак любви и преданности всемилостивейшим Матре эй Фильхо.

  95