Особенно,... 
122 
* * *
Рафейо достал из-за двери пейзаж Корассона и поставил на мольберт. Долгое время он просто смотрел на него не шевелясь, и губы его скривила полуулыбка.
Последние штрихи лингвы оскурры он закончил лишь два часа назад, кончик большого пальца слегка покалывало — напоминание о последних магических усилиях. С нужными заклинаниями на картину легла печать, хотя краски еще не совсем высохли, — сейчас они в Корассоне это почувствуют!
Эйха, они же все снаружи, с самого заката зажигают факелы для празднования и освящения. Что-то почувствуют лишь те, кто в доме.
Но недолго. Этой ночью. Он не станет ждать еще год, пока звезды выстроятся снова так, как написано на картине. Кто знает — вдруг эта Мечелла добавит еще дерево к северу от дома, или поменяет цветочный газон вдоль дорожки, или изменит деревянную отделку с зеленой на желтую. Нет, надо сегодня.
Это оказалось до смешного легко. Сказать Фратос, что проведет несколько ночей в доме своей матери, сказать, что получил заказ на “Рождение” или “Завещание” от кого-то за городом, сказать все что в голову придет, и они поверили! Даже глупые сироты Мечеллы пригодились — он сказал, будто написанная им картина повреждена и он должен поехать в дальнюю кастейскую деревню, чтобы ее исправить.
Не было ночей в доме матери, не было заказов, не было поездок в Кастейю. Но дорогу в Корассон он знал, как собственное лицо.
Это напомнило о портрете, который он скоро должен начать. Собственное лицо и своя одежда — но поза Риобаро, свободная и полная достоинства, освещенная неуловимым и таинственным светом свечи Риобаро, на который пришлось затратить столько времени и усилий. Все знали, чей Пейнтраддо Чиеву взял он за образец. Он того и хотел, хотел дать им понять. Рафейо глянул через плечо на эскиз, но свет лампы туда не доставал, и он увидел лишь разбросанные в беспорядке бумаги и обрывок холста.
Поставив лампу на пол, он продолжал созерцание своей воистину мастерской работы. Корассон был воспроизведен с мельчайшими подробностями. Все эти смешные башни и башенки, архитектурный разнобой, вьющиеся розы, дубы, каждый, черт побери, камень и цветок — все на своих местах. Очень много времени ушло, чтобы сделать все с максимальной точностью.
Вытащить нужные сведения из Дионисо было проще простого. Дионисо, великий Премио Фрато, мнящий себя всемогущим! Старому дураку было невдомек, что Рафейо запоминал все эти обрывки знаний и вплетал их в сложную ткань ковра, имя которому — “Искусство Грихальва”. Здесь польстить, там дурачком прикинуться, задать обходной вопрос, неожиданная с виду вспышка озарения… Рафейо широко улыбнулся и не смог сдержаться — сделал несколько танцующих шагов к окну.
Уже появилась вечерняя звезда, над ней животом беременной Матери навис полумесяц луны. Звезда означала освящение Сына в ее чреве, как будут сегодня освящены земля, люди и звери огнем факелов, означающим огонь звезды. По всей Тайра-Вирте, вокруг всех деревень, полей и городов пройдут Параддио Иллюминаддо, и прогонят животных между кострами, а те, кто обязан отвечать за безопасность, будут дергаться от страха, — как бы не залетела куда шальная искра. Сегодня кое-куда залетит.
Небо снаружи было почти такое, как на картине. Еще чуть-чуть, когда луна немного поднимется и звезда разгорится ярче на вечернем небе. Желание танцевать от радости прошло, сменившись дрожью — но от возбуждения, а не от того странного озноба, что был у него вчера. Тот, казалось, начался с губ, языка и глаз, растекся по всему телу, и Рафейо испугался, что заболевает, а иллюстраторы боятся любых болезней, этих напоминаний о ранней смерти. Но озноб за несколько часов прошел, и сегодня он проснулся, чувствуя себя хорошо, как никогда в жизни. А почему бы и нет? Он писал маслом и кровью, потом и семенем, слезой и слюной. Магией. Вот для чего он был рожден.
Рафейо вернулся к картине, отсчитывая минуты по ритму дыхания. Вынув из кармана новую чистую кисть, он обмакнул ее в ламповое масло и зажег от фитиля. Миниатюрный факел для освящения пейзажа Корассона. Очистить сам Корассон, сжечь его до основания.
— Видишь ли, я не могу позволить этому свершиться. У Рафейо дрогнули колени — он узнал голос Премио Фрато. Голос шел из темного угла и был неумолим, как зима в Кастейе.
— Мне все равно, что станется с Мечеллой. Меня заботишь ты, Рафейо. Ты понятия не имеешь, что случится с тобой, если ты это подожжешь. — Старик коротко, сухо хихикнул. — Ты знаешь лишь то, что мне захотелось тебе рассказать, и возомнил себя таким умным, что догадался об остальном. Ты думаешь, я не видел, как ты прослеживаешь любой намек назад до начала и вперед до конца? У тебя выразительное лицо и потрясающе говорящие глаза. Мне придется это запомнить и принять меры.
122 
