Нет. Он вспомнил Томаса. Нет никакой нужды ослеплять Луис-су. Он нарисовал крошечные трещины у нее на губах и небольшую опухоль на горле. Она должна онеметь. Сделали бы Вьехос Фратос нечто подобное с Томасом, и Сарио никогда не узнал бы того, что его интересовало. Муалимы допустили ошибку, когда, лишив Томаса глаз и рук, возомнили, будто не оставили ему ничего. Матра! Как давно это было! Он взглянул на череп. Очень давно, Томас уже давно превратился в прах.
Аласаис зашевелилась и мгновенно проснулась.
— Что ты делаешь? — совсем как ребенок спросила она. Сарио никогда не мог предугадать, каким будет ее очередной вопрос.
— Защищаю тебя.
Он закончил портрет, нахмурился и стал его разглядывать. Не лучшая из работ, но свою роль сыграет. Он отставил картину в сторону, сохнуть, а сам написал короткую записку.
Семье Грихальва.
Если вы хотите узнать, где находится одна из женщин вашего рода, загляните в гостиницу “Сноп пшеницы и серп”. Ради защиты собственных интересов вам следует забрать ее оттуда как можно скорее, поскольку она связалась с либертистами. Взгляните на листовку. То, что она живет в самой обычной гостинице, ложится пятном на репутацию семьи.
Ради вашей собственной пользы я подпишусь так: Заинтересованный наблюдатель.
— Аласаис, когда придет маэсса Луисса, ты попросишь упаковать твои вещи.
Как только акварель высохла, Сарио убрал ее в сундук и закрыл крышку. После этого отнес записку вниз и велел Оливиано отправить посыльного в Палассо Грихальва.
Появилась Луисса. Услышав, что они уезжают через два дня, погрустнела, непривычно хриплым голосом пролепетала какие-то слова о том, как она сожалеет. Потом достала платья Аласаис, сшитые у разных портных, принялась показывать, как нужно в них держаться, как носить митенки, шаль, обмахиваться веером. Луисса аккуратно складывала вещи, время от времени напоминая Аласаис названия тканей, а также как следует одеваться. Она не жаловалась на боль в руках, но Сарио внимательно за ней наблюдал: она то и дело останавливалась, чтобы потереть костяшки пальцев. Знакомый с костной лихорадкой по личному опыту — ему довелось испытать ее в нескольких жизнях, — Сарио сразу узнал этот жест.
На второй вечер он щедро заплатил Луиссе, и она ушла, не стесняясь своих слез.
— Ты намерен ее убить? — совершенно равнодушно спросила Аласаис.
— С чего ты взяла? — удивился Сарио. Он не говорил Аласаис ничего такого, что могло бы навести ее на эту мысль.
— Она ведь знает, что мы здесь были. Сарио приподнял одну бровь.
— Ты мыслишь совсем как твой отец — когда речь идет о политике. А мне следует ее убить?
— Луисса была добра, но ведь нам она больше не нужна.
— Нам Не нужна, верно. Однако Луисса — опальная гхийаска, как и ты сама, Аласаис. Разве ты не испытываешь к ней симпатии?
— А мне следует? — без малейшего намека на иронию спросила она.
— Да, следует. Твой долг быть доброй и сочувствовать другим людям. За это тебя станут любить. Великая герцогиня Мечелла, твоя родственница, просто мастерски пользовалась своим добрым сердцем, мягкими манерами и умением выслушивать других, добиваясь таким образом верности и привязанности окружающих. Было бы очень неплохо, если бы ты стала ей подражать.
— В таком случае тебе нужно оставить Луиссе жизнь.
— Это твое решение. А я должен оставить ее в живых, потому что смерть Луиссы вызовет подозрения, а если она вдруг заболеет, таких подозрений не возникнет. Нам пора спать. На рассвете мы отправляемся в Аргуэнью, где встретимся с твоими верными слугами.
И она заснула.
Утром Сарио открыл свой сундучок в последний раз, прежде чем повесить замок на дверь ателиерро с Пейнтраддо Меморрио. Он завернул череп в бархат, положил его внутрь, затем достал тяжелое золотое кольцо с печаткой гхийасского королевского рода, изображавшей лебедя, и передал его Аласаис.
— Оно твое. Король Иво приказал сделать его, когда тебе исполнилось четырнадцать. Это знак твоего права на имя Аласаис де Гхийас, наследницы трона, принадлежавшего твоему отцу.
Аласаис серьезно кивнула и надела кольцо на безымянный палец правой руки. Оно идеально ей подошло.
Потом Сарио запер дверь комнаты и провел Аласаис, закутанную в плащ, с накинутой на волосы и лицо шалью, на улицу. Изображение комнаты на чердаке и призрачного очертания женской фигуры он завернул в одеяло и отнес в тележку собственноручно.