Особенно,... 
97 
Они бежали по узенькой пустынной улочке, словно во сне, сзади звонко цокала о камень бронза, над головой светила луна. Раздался ужасный треск – пустые по ночному времени прилавки с полотняными навесами чуть ли не перегораживали улочку, оставляя совсем чуть-чуть свободного места, человек еще мог пробежать, а вот здоровенной бронзовой туше прохода не хватило, и она снесла навесы и прилавки, как ребенок разрушает карточный домик. Образовалась куча из досок, шестов и кусков полотна, она зашевелилась, раздалась в стороны, под треск раздираемого полотна и ломающихся досок кабан вновь объявился и, отбрасывая чернильно-черную короткую тень, засеменил к ним.
– Александр, – пропыхтел барон. – А может, у него тоже шарик во рту? Как у Голема? Двинуть клинком, авось выпадет…
– Глупости, – ответил Пушкин, столь же запыхавшись. – Откуда у него шарик, это вам не… Осторожно!
Но барон уже споткнулся о какое-то сломанное колесо, с итальянской беспечностью (роднившей ее с русской) брошенное посреди улочки, полетел кубарем, растянулся на каменных плитах. Кабан надвигался, опережаемый своей тенью, напоминавшей широкий наконечник копья, показалось даже, что его бронзовые глаза горят искорками жизненной силы…
Нерассуждающе бросившись наперерез, Пушкин не придумал ничего лучшего, как достать пистолет, как будто из этого мог выйти хоть какой-то толк – да так и остался стоять, заслоняя барона, делавшего отчаянные усилия, чтобы побыстрее вскочить.
Кабан остановился в шаге от него, опустив уродливую голову и нацеливаясь клыками. Текли мгновения, а он так и стоял неподвижно. Алоизиус уже утвердился на ногах, недолго думая, выхватил укрытую в трости шпагу и нацелился острием в кабанью голову, покрикивая возбужденно:
– Ну, подходи, свинья такая! Кому говорю? Хочешь отомстить за всех ваших, которых я жареными стрескал под мозель? Подходи, кому говорю, хавронья позорная!
Увлекшись, он сделал лихой выпад, но, как и следовало ожидать, острие клинка лишь звучно царапнуло по бронзе и соскользнуло, не нанеся зверю ни малейшего урона. В происходящем наметился некоторый, выражаясь по-французски, антракт – они так и стояли посреди узенькой улочки, а кабан, не делая попыток к нападению, торчал в шаге от них, едва заметно поводя головой и временами переступая с ноги на ногу, будто набирался решимости для броска – если только можно было заподозрить бронзового истукана, к тому же не подобие человека, а животное, в умении размышлять…
Эта сцена затянулась настолько, что стала вызывать уже не страх, а недоумение. Пора было что-то предпринять, и барон предложил азартным шепотом:
– А давайте отступать, шажком-шажком…
Так они и поступили, осторожно пятясь. Кабан двинулся за ними, как пришитый, не переступая некой незримой черты. Рывком кинулся вперед, но тут же замер.
– Александр, – прошептал барон тоном глубокого раздумья. – Вы меня наверняка сочтете сумасшедшим, но мне что-то кажется, что это он вас боится…
– Меня?!
– Именно что вас. Вы очутились между ним и мной, и он тут же встал, как упрямый итальянский ишак. Потом вы оказались на шаг сзади – и он тут же попытался броситься…
– Вздор, – задумчиво ответил Пушкин, осторожненько отступая вдоль череды низеньких домиков, отнюдь не служивших к украшению великой Флоренции.
– Да точно вам говорю…
Барон вдруг выскочил перед Пушкиным, встал посреди мостовой – и кабан, будто ободрившись, едва ли не прыгнул вперед, отбросил мордой клинок, которым барон попытался закрыться по всем правилам фехтовального искусства…
Пушкин бросился вперед, не забивая голову раздумьями и размышлениями, поскользнулся на гнилом яблоке, едва не упал – и уперся правой рукой в бронзовый лоб. Кабан, полное впечатление, волчком крутнулся на месте с грацией не бронзовой статуи, а живого проворного зверя, отскочил с лязгом, замер в паре шагов.
– Говорил я вам? – торжествующе воскликнул барон. – Совсем уж было нацелился меня забодать, или как там это у них называется – но от вас порскнул, как черт от святой воды…
Пушкин пожал плечами:
– Интересно, что во мне может быть такого… Прежде меня все эти твари не особенно и пугались…
Он осекся. Поднял к глазам руку с перстнем, загадочно сверкавшим в лунном свете, – цепочка загадочных знаков, как и в прошлый раз, казалась мерцающей внутренним огнем. Ну да, не было других объяснений…
В приливе той нерассуждающей лихости, что не единожды напортила ему в жизни, он бросился вперед, недвусмысленно нацеливаясь припечатать бронзового зверя кольцом меж глаз.
97 
