Лаврика он увидел перед домом – тот стоял рядом с такси, откуда сверкнул зубами их бессменный водитель.
– Садись, – сказал Лаврик. – По дороге расскажешь. Не хочу пропустить редкостное зрелище... Что там твой полицай?
– Президент сегодня попрется к своей бабе, – сказал Мазур, усаживаясь рядом с ним и захлопывая расшатанную дверцу. – Хью, гнида этакая, определенно считает, что Майку следовало бы ради упрощения задачи его потихонечку пристукнуть на той квартире – а вместе с ним и девку, конечно, чтобы свидетелей не осталось.
– Логично, – сказал Лаврик рассеянно. – Так, конечно, гораздо легче – утречком грянет переворот, а главное кресло пустует, и некому сплачивать нацию и отдавать приказы насчет отпора проискам...
– А если его действительно кто-нибудь грохнет на той квартире? – озабоченно спросил Мазур. – Вокруг этих чертовых отелей уж столько народу толчется, что скоро друг на друга натыкаться будем...
– Тоже верно. У тебя все?
– Нет, – сказал Мазур. – Эта моя стервозная соседка оказалась...
Эту часть рапорта Лаврик выслушал еще рассеяннее, Мазур ощутил даже некоторую обиду.
– Ну, по крайней мере, это все объясняет, а? Все любительские странности...
– Но надо же что-то делать?
– Ты, главное, не волнуйся, – сказал Лаврик, полулежа на ветхом сиденье. – Всех разоблачим и всех поборем... Дай подумать.
Пожалуй, он вовсе не был рассеянным – он о чем-то сосредоточенно думал со знакомым уже просветленным выражением иконописного ангела – а значит, готовил очередное изящное коварство. Сообразив это, Мазур больше не встревал и тоже молчал до самой набережной.
Они неторопливо спустились вниз по каменной лестнице. Там все еще толпились зеваки, но теперь обстановка изменилась: любопытствующие далеко раздались в стороны, освободив значительное пространство, а на немаленьком пустом пространстве старательно приплясывала, что-то монотонно нудя себе под нос, крайне экзотическая фигура.
Это был пожилой негр, худющий, как смерть, облаченный лишь в набедренную повязку из ярко-красной ткани, довольно-таки чистой. В колтуне позабывших расческу волос торчали разноцветные попугайские перья, тонкие кости и какие-то щепки, на шее ритмично звякая в такт топтанью и пируэтам, болталась связка непонятных железяк, частью ржавых, частью покрытых ядовитой зеленой окисью.
Зрители взирали на него почтительно, в совершеннейшем молчании – не только черные аборигены, но и белые. Туристов тоже набралось немало, но они, подчинившись общему настрою, помалкивали.
Ах, вот он кто, догадался Мазур. Бокор, натуральный колдун из здешней чащобы. О них тут втихомолку рассказывают всякие страсти и боятся по-настоящему... Точно, классический бокор, как на картинке...
Колдун проворно выхватил из висевшего на плече мешочка горсть желтой пыли и, широко размахнувшись, пустил ее по ветру в море. Ближайшие отодвинулись, чтобы не попало на них, и Мазур инстинктивно последовал их примеру. Не то чтобы он на сто процентов верил во все это осужденное материализмом мракобесие, но за время своих странствий и в Африке, и на далеких экзотических островах встречал похожих субъектов, творивших порой такое, что никакой ловкостью рук не объяснишь, и на шарлатанство не спишешь. Темное это дело, одним словом, поосторожнее нужно...
Пыль развеялась в воздухе. Вытянув руки прямехонько к серому английскому фрегату, колдун заорал что-то. Мазур его понимал с трудом: не самый лучший английский вперемешку с каким-то здешним жаргоном чернокожих. Но кое-что уловил: сей колоритный шаман объявлял собравшимся, что, по его глубокому убеждению, эта железная рыба приплыла не с добром, а потому он на нее вот прямо сейчас, в присутствии добрых людей, в два счета наведет (порчу? проклятье? ну, а в общем, что-то вроде или все вместе...).
В завершение эмоциональной речи он достал из того же мешочка длинную, добротно высушенную рыбку, поднял ее на ладонях, картинно переломил пополам. Рыбка треснула, как сухой сучок, превратившись в два негнущихся обломка, которые колдун выкинул в море, сопровождая эту нехитрую процедуру подробным комментарием: мол, как сгинула эта рыбка, так несчастье падет на злую железную рыбу... Короче, кто не спрятался – я не виноват.
Он замолчал, потом, без всякого перехода, развернулся и величественно пошел на моментально расступившихся зрителей. Лицо у него было морщинистое, бесстрастное, а глаза – отрешенными настолько, что, по мнению Мазура, без какой-нибудь пригоршни сжеванных мухоморов тут не обошлось...