73 
— Ну? — Шеф сопнул коротким вздернутым носом и вытряс из пачки мятую сигарету. По второму эпизоду накопилось особенно много такого, что он называл «литературой». В ней не было только главного — зацепки. Крохотной площадочки, от которой можно оттолкнуться.
— У меня, кажется, появился свидетель.
— Где это — у тебя? Я на секунду замялся.
— Не буквально. Он, то есть она, в настоящее время находится в клинике.
Бытовая травма. О контактах свидетеля с погибшей во втором эпизоде женщиной я узнал из случайного разговора.
— Как зовут? — тут же спросил шеф.
— Новак. Новак Сабина Георгиевна. Шестьдесят семь лет. — Я назвал адрес.
— И что же это за контакты такие? Я рассказал, не упоминая о приятеле несчастной Елены Ивановны.
Гаврюшенко хмыкнул и поинтересовался:
— Ты, Башкирцев, в курсе, сколько у нас таких свидетелей?
— Примерно, — сказал я, уже понимая, к чему он клонит. — Но здесь совсем другая ситуация.
— Восемнадцать, — не слушая меня, продолжал шеф. — Восемнадцать пожилых женщин, которые так или иначе общались с Зотовой у ее лотка в «Универсаме», и каждая из них утверждала, что заметила что-то подозрительное. Результат — ноль.
Больное воображение, страх, идиотские домыслы. На самом деле покойница через такие знакомства формировала постоянную клиентуру. И не больше.
Я пустил в ход последний козырь:
— Новак бывала у нее дома…
— И что из того? — желчно спросило начальство. — Что из того, что они там пили чай?
— Ничего, — сказал я. — Кроме того, что свидетельница видела человека, которого Зотова называла старым другом. И не очень стремилась показывать посторонним. А память у нее — дай Бог всякому. Следствию что-нибудь известно об этом «друге»?
Гаврюшенко пожал плечами, подумал и сказал:
— Соседи ничего такого не замечали. И я им доверяю. Не похоже, чтобы тут что-нибудь было…
— Да, — сказал я. — Зато Дровосек свободно ориентировался в квартире Зотовой. Знал даже, где она держит посуду для гостей и в каком порядке расставляет чашки.
— Почему ты решил?
— Новак сказала.
— А с какой это стати ей известны подробности осмотра места преступления?
Тут пришла моя очередь пожимать плечами.
— Мало ли, — проговорил я. — Степной телеграф. Гаврюшенко уставился на меня, как удав на белую крысу.
— Вот что, практикант, — наконец сказал он. — Как бы там ни было, а инициатива должна быть наказана. То же самое и вчерашний прогул. Следуя принципу поглощения одного наказания другим, поедешь в эту больницу и снимешь показания с твоей Новак. После работы.
— А сторож? — осторожно спросил я. — С ним что?
— Сторож само собой. Он сегодня всю ночь на вахте.
— Алексей Валерьянович! — Мой голос зазвучал проникновенно. — Ей-богу, не могу! Хоть режьте. Ну никак.
— В чем дело? — удивился Гаврюшенко. — Ты ее выкопал — тебе и карты в руки. И кого, скажи на милость, я пошлю? Архангела Гавриила?
— Новак — женщина своеобразная. Она со мной и разговаривать не станет.
Тут нужен штатный сотрудник, профессионал. Где-то даже психолог.
Я на глазах совершенствовался во вранье.
— Хорошо, — неожиданно согласился шеф. — Тут вот к трем как раз должен подойти один такой психолог. Где эта больница, говоришь?
— На Трифоновской. Институт ортопедии и травматологии. Второй этаж, палата семь.
— С чем старушка лежит?
— Ушиб голеностопа, травма связок, сердечная аритмия.
— В состоянии дать показания?
— Еще бы! — бодро воскликнул я. — Очень даже в состоянии!
— Тогда вали отсюда и займись делом, — велел шеф, снова хватаясь за телефон.
Но позвонить ему не удалось, потому что гнусаво загудел селекторный вызов к начальнику управления.
Гаврюшенко, сквернословя, стал торопливо сгребать бумажки со стола, а я поплелся к компьютеру в помещение, отведенное для практикантов…
Следователь Трикоз промаршировал по коридору управления без четверти три, когда я, прикрыв веки, под которыми, как плошки, горели от напряжения глазные яблоки, курил в коридоре. Он был явно не в духе и вместо приветствия мрачно пробурчал, обнаружив меня на подоконнике:
— Я вижу, Башкирцев, по-прежнему бездельничаем?..
— Так. точно, Сергей Романович, — отрапортовал я. — Не всем же гореть на работе. Иначе температура станет просто невыносимой.
Язык мой — враг мой. Трикоз, при всей его идиотской педантичности и невезучести, был известен в управлении еще и тем, что, куда бы его ни посылали, всегда опаздывал, ссылаясь на внезапно возникшие семейные обстоятельства.
73 
