Особенно,... 
127 
– Я больше бить не буду, – сказал он.
– Что?! – взревел Берджес, придя в бешенство от такой наглости.
– Я больше его пороть не буду. Наймите еще кого-нибудь на вашу кровавую работу. А я не могу.
– Связать его! – заорал Берджес. На губах его выступила пена. – А вы, констебль, приведите кого-нибудь и дайте ему свежую плеть. Я закачу тебе, негодяй, пятьдесят плетей этого хлюпика и еще пятьдесят сверх того. А он пусть любуется на тебя, пока прохлаждает спину.
Взглянув на Норта, Руфус Доуз молча стащил с себя рубашку и ухватился за стойки, широко раздвинув руки. Его спина была не белой и гладкой, как у Керкленда, а твердой, покрытой шрамами. Его секли не в первый раз.
Троук вернулся вместе с Габбетом. Габбет ухмылялся – он любил пороть. Он хвастался даже, что может засечь человека насмерть, так, чтобы плетка касалась лишь места величиной с ладонь. Левой рукой он действовал не хуже, чем правой, а если ему попадался «любимчик», он стегал крест-накрест.
Руфус Доуз твердо уперся ногами в землю, вцепился в стойки и сделал вдох.
Макливен разостлал куртки обоих каторжников в стороне, и положив на них Керкленда, приготовился наблюдать за продолжением утренних развлечений. Он негромко ворчал себе под нос, потому что ему хотелось скорее позавтракать, а когда комендант устраивал порку, трудно было сказать, когда она кончится.
Руфус Доуз молча выдержал двадцать пять плетей, и тогда Габбет начал бить крест-накрест. Так продолжалось до пятидесятого удара, и Норт почувствовал восхищение перед мужеством Доуза.
«Если бы не проклятое бренди, – горько упрекал он себя, – я мог бы избавить их от всего этого!»
После сотого удара Верзила сделал паузу, ожидая, что ему прикажут бросить плеть, но Берджес твердо решил «сломить дух» арестанта.
– Я заставлю тебя заговорить, собака, даже если для этого придется вырвать твое сердце! – крикнул он. – Продолжай, каторжник!
Во время последующих двадцати ударов Доуз молчал, но наконец страдание исторгло из его вздымающейся груди дикий вопль. Но этот вопль не был мольбой о пощаде, как у Керкленда. Заговорив наконец, несчастный человек дал волю своей жгучей ненависти, разразившись потоком проклятий. Он призывал все силы ада обрушиться на голову Берджеса, Троука и Норта. Он обзывал всех солдат тиранами, а всех священников – ханжами. Он кощунствовал против бога и спасителя. Перемежая свои крики непристойностями и богохульством, он взывал к земле, чтобы она расступилась и поглотила его мучителей, к небу, чтобы оно обрушило па них огненный дождь, и к аду, чтобы он разверзся и принял их в свое пекло. Казалось, каждый удар плети пробуждал в нем новый взрыв звериной ярости. Он словно потерял человеческий облик. Он бесновался с пеной у рта и так натягивал связывающие его ремни, что крепкие стойки начали шататься. Он извивался и корчился на треугольнике и пытался плюнуть в лицо Берджеса, который ухмылялся, глядя на его муки. Норт, заткнув уши, прижался к стене, пораженный ужасом. Ему казалось, что кругом бушуют все страсти ада. Он охотно убежал бы, но оставался прикованным к месту, словно его околдовали какие-то страшные чары.
И среди всего этого, когда особенно резко свистнула плеть, особенно раскатисто расхохотался Берджес, и мученик у треугольника огласил воздух страшным воплем, Норт увидел, что Керкленд смотрит на него как будто с улыбкой. Но была ли это улыбка? Капеллан бросился к нему и вскрикнул так громко, что все обернулись.
– Эй ты! – крикнул Троук, приблизившись к кучке одежды. – Мальчишка-то испустил дух!
Керкленд был мертв.
– Развяжите его! – крикнул Берджес, ошеломленный этим несчастным событием, и Габбет неохотно развязал ремни, связывавшие Руфуса Доуза. Два констебля мгновенно встали по бокам арестанта, зная что иногда люди после пытки решаются на отчаянные поступки. Руфус, однако, замолчал после последнего удара и только пробормотал, вытаскивая свою рубашку из-под тела Керкленда: «Умер!» В голосе его послышалось что-то вроде зависти. Затем, накинув рубашку на окровавленные плечи, он пошел с гордо поднятой головой по направлению к тюрьме.
– Силен, а? – сказал один констебль другому, когда они осторожно втолкнули его в пустую камеру, где он должен был ждать конвойных из лазарета. Тело Керкленда было убрано в молчании, и Берджес заметно побледнел, увидев угрозу в глазах Норта.
– Я не виноват, мистер Норт, – сказал он. – Я не знал, что у этого парня цыплячье сердце.
127 
