Особенно,... 
.
Очередная сказка о Золушке 
41 
Он откинулся на спинку мягчайшего дивана, закурил новую папиросу и с затаённой усмешкой наблюдал за своим учёным визави. Не походило на то, чтобы тот подыскал рационалистические возражения. Наоборот, видно было, что Бахметов немного испуган.
— Ну, что же вы молчите? — спросил Бестужев мягко. — Вы сами уже поняли: нет возможности опровергнуть мои слова строго научным экспериментом. Вы никогда не сможете определить точно, живёте вы настоящей жизнью или всё окружающее красочно и подробно рисует ваш агонизирующий мозг…
Схватив полную стопку, Бахметов залпом выпил, выхватил папиросу из раскрытого на столике портсигара. Он по-прежнему молчал, лицо стало стянутым, на лбу серебрились бисеринки пота, папироса нервно подрагивала в пальцах.
Бестужев внутренне торжествовал. Сразу видно, что на ближайшее время у собеседника напрочь отшибло желание продолжать дискуссию о судьбе Отчизны — не до того ему сейчас, он отравлен услышанным — фантазия впечатлительного интеллигента, принявшего к тому же изрядную дозу горячительного, работает вразнос, углубляясь в жуткие лабиринты той штуки, что на учёном языке именуется, кажется, подсознанием. Мистик мохнорылый, как выражался один из иванихинских приказчиков. Человек, привыкший играть словесами, с помощью этих самых же, тщательно подобранных словес может быть ввергнут в состояние нешуточного душевного надлома. На них самих тогда, в гостинице, эта история, надо признаться, подействовала, поручик Лемке, наиболее впечатлительный, вернувшись в Петербург, надрался вдрызг при первом же удобном случае, а потом жаловался Бестужеву, что порой не в силах отделаться от наваждения: вдруг именно так всё и обстоит? Бестужева самого проняло. Действительно, нет никакой возможности проверить…
— Чёрт знает что… — пробормотал Бахметов, все так же нервно затягиваясь, ссутулясь, присмирев.
— Но ведь проверить-то и впрямь невозможно… — с деланным сочувствием сказал Бестужев. — Давайте выпьем?
Он уже знал, что на сегодня избавлен от высокопарных рассуждений о судьбе Отечества и неприятных дискуссий…
Часть вторая
ДЬЯВОЛ НА ОХОТЕ
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ИМПОЗАНТНЫЙ ГОСПОДИН Г. И ДРУГИЕ
Бестужев до сих пор не мог избавиться от некоторой эйфории: он впервые в жизни оказался в Париже. Набравшись смелости, перефразировать поэта: «Париж! Как много в этом звуке для сердца русского слилось!» Некоторой странностью, право же, отмечена загадочная русская душа: дважды в этом столетии французы приходили на нашу землю с мечом, немало ещё в России осталось живых, хотя и одряхлевших ветеранов последней с ними войны, а вот поди ж ты, ни малейшей неприязни к французам у подавляющего большинства русских людей нет, Франция продолжает оставаться этакой землей обетованной, а Париж… О, Париж… Бестужева это касалось в полной мере, немало мужчин из их семейства воевали с французами в обе кампании, и добрая половина из них с этих войн не вернулись, тем не менее он не испытывал ничего, кроме помянутой эйфории, сродни лёгкому опьянению. Встретивший его на вокзале неожиданно для него посланец Гартунга вёз его в экипаже через новые авеню и кварталы, располагавшиеся меж площадью Согласия и аркой Звезды — и Бестужев сразу окунулся в ту весёлую кипучую жизнь, что тотчас же чувствуется при въезде в Париж и поневоле захватывает каждого новоприбывшего. Весёлая, оживлённая, изящно одетая парижская толпа, заполнившая большие бульвары, бесконечные кафе, от чьих вывесок мельтешит в глазах, бесконечные вопли снующих в превеликом множестве мальчишек-газетчиков, щелканье бичей кучеров омнибусов, крики торговцев, подвижные рекламы, роскошнейшие витрины больших магазинов, кряканье автомобильных гудков, сонмы велосипедистов — и велосипедисток! — величественные полицейские-ажаны, усатые, пузатые, гороподобные, важно дирижирующие уличным движением. А уж нарядные парижанки, среди коих нет ни одной некрасивой!
Пусть Париж уступал в населении Вене — это был совершенно другой город, шумом, гамом, карнавальным многоцветием и неустанным коловращением жизни в первые часы прямо-таки подавивший Бестужева.
— Вы действительно прибыли по высочайшему повелению? — спросил Гартунг.
Чуточку сердясь на себя за то, что Париж всё ещё держал его в плену, Бестужев ответил честно:
— Увы, Аркадий Михайлович, истине это не соответствует, каким бы лестным для меня это предположение ни казалось. Конечно, государь придаёт нашей миссии большое значение и изволит лично следить за её ходом, но высочайшим повелением никто из нас не облечён… По-моему, эта формулировка применительно к служебным командировкам почти сошла на нет.
41 
