Глава 21

Генерал-майор Поливанов завершил совещание традиционной шуткой про солдата и вошь, воспринятой с традиционным же вежливым смехом – это был ритуал, изменение которого вселило бы в сердца его подчиненных некоторое беспокойство. Елозя по полу ножками стульев, шаркая подошвами, щелкая замками кейсов и наполняя воздух приглушенным гулом голосов, подчиненные стали вытекать из кабинета, как мыльная вода из раковины. Полковник Назмутдинов, как обычно, задержался в дверях. «Как клок волос в водостоке», – продолжая аналогию, подумал генерал, разглядывая непроницаемое восточное лицо с косыми щелочками глаз и жесткими черными усами. Это лицо – доверенное лицо, неуклюже скаламбурил про себя генерал, – сейчас почему-то не вызывало ничего, кроме глухого раздражения и полуосознанного желания залепить по нему чем-нибудь тяжелым, например графином. Генерал знал, что Назмутдинов давно и старательно его подсиживает – никак не мыслил он своего будущего без генеральских погон и этого просторного кабинета, – но, будучи известной, эта опасность не была, строго говоря, опасностью, а превращалась в весьма удобный рычаг, с помощью которого, с одной стороны, можно было незаметно управлять полковником, а с другой, столь же незаметно потчевать конкурентов дезинформацией. Работником же Назмутдинов был толковым и исполнительным, и, хотя фантазия его ограничивалась все тем же видением генеральских погон и глубокого вращающегося кресла, удалять его от себя генерал не спешил – Назмутдинов мог быть и временами бывал очень полезен. Но в данный момент смотреть на него было почему-то превыше генеральских сил. В Конце концов, это именно Назмутдинов, и никто иной, был первопричиной того кошмара, который творился вокруг, все ближе подбираясь к генералу. Поливанов чувствовал себя патроном в обойме пистолета – каждый погибший из числа его коллег и соратников неотвратимо приближал его собственную очередь.

А придумал всю эту гнилую, насквозь провонявшую и, главное, очень быстро вышедшую из-под контроля затею именно полковник Назмутдинов. Они тогда крутили и никак не могли раскрутить Паленого, который со своей группировкой держал в страхе пол-Москвы. Это был стопроцентный бандит, но у него хватило ума содержать при себе грамотного юриста, с помощью которого он каждый раз просачивался в щели, коими во все времена изобиловало и будет изобиловать наше законодательство, и уходил от ответственности, добродушно посмеиваясь над потугами поливановских спецов. Районная ментовка кормилась из его рук, и генерал был близок к тому, чтобы при одном упоминании имени Паленого начинать рычать, как дикий зверь. Он дошел до того, что подослал к Паленому двух своих агентов с недвусмысленным приказом кончить эту тварь, но в этих играх Паленый тоже не был новичком, и тела капитана Гаврилова и старшего лейтенанта Лешукова через неделю выловили в одном из пригородных прудов. Над незадачливыми киллерами хорошо потрудилась рыба, и опознать их удалось далеко не сразу.

И вот тогда-то и возник со своим предложением Назмутдинов. Высказал он его очень аккуратно, завуалировав вздохами и рассуждениями о том, что мечтать, мол, невредно. «Против лома нет приема, окромя другого лома…» Да, так он и сказал, и было немного странно слышать это «окромя» из уст чистокровного татарина, но суть была предельно ясна, толчок дан, и мысли генерала послушно потекли по прямому руслу, которое, оказывается, уже давным-давно было готово их принять – Назмутдинов просто поднял ржавую заслонку, и без того готовую уже рухнуть под напором мутной воды.

Провернуть такое дело в одиночку было если не невозможно, то, во всяком случае, очень трудно.

Нужны были люди, информация, оружие, деньги, много денег, место базирования, транспорт. Проект был долгосрочным, иначе не стоило и огород городить. О том, чтобы действовать по официальным каналам, нечего было и думать, и генерал после недолгого периода сомнений принялся прощупывать коллег. Самым подходящим казался ему Алавердян.

Горячая кавказская кровь стоила тому многих неприятностей, пару раз его даже грозились снять с должности за чересчур крутые методы ведения дел.

Но тут Поливанова ждал сюрприз. Все с той же кавказской горячностью и прямотой Левон Ашотович объяснил генералу, что именно он думает об этой затее, и посоветовал, куда засунуть этот проект. Впрочем, распространяться о предложении Поливанова он тоже не стал – помешало, опять же, кавказское воспитание. Поливанов так никогда и не смог понять, каким образом в генерале контрразведки Алавердяне уживались понятие о служебном долге и органическое неприятие стукачества. Это была какая-то загадка природы, и теперь, когда Алавердяна застрелили в двух шагах от его дома, разгадать ее вряд ли кому-нибудь удастся.

  103