Если вы собираетесь покончить с собой, вам не требуется повод в обычном смысле этого слова. Так же как и когда вы, наоборот, намерены продолжать жить, нет необходимости в каком-то словесном, сформулированном и формальном поводе, за который можно ухватиться, если перед вами встает вопрос. Джефф был исключением. Я видела, что его интерес к Тридцатилетней войне действительно был связан с Кирстен: его разум, скорее, какая-то его часть обратила внимание на ее скандинавское происхождение, а другая его часть восприняла и зарегистрировала тот факт что в той войне шведская армия была героической движущей силой и победительницей. Его эмоциональные и интеллектуальные поиски переплелись, что на какое-то время пошло ему на пользу. Когда же Кирстен улетела в Англию, он оказался раздавленным собственным умом. Теперь, ему пришлось встать перед тем фактом, что ему и вправду наплевать на Тилли,[46] Валленштейна и Священную Римскую Империю. Он влюбился в женщину, годившуюся ему в матери, которая спала с его отцом и делала это за восемь тысяч миль от него. А помимо всего прочего они оба, и без него, принимали участие в одном из самых волнующих археологическо-теологических открытий в истории — буднично, по мере того, как появлялись переводы, как собирались по кусочкам и склеивались летописи, как возникали слова, одно за другим, и снова и снова древнееврейское слово «энохи» появлялось в необычном контексте, в непостижимом контексте — в новом контексте. Летописи говорили так, будто «энохи» наличествовал в уэде. Оно или он упоминался как «здесь», но не «там», как «теперь», а не «тогда». «Энохи» не было чем-то таким, о чем саддукеи размышляли или знали — это было что-то, чем они обладали.
Очень трудно читать библиотечные книги и слушать пластинки Донована, даже если они замечательны, когда открытие подобной значимости происходит в другой части мира и когда ваш отец и его любовница, которых вы любите и в то же время яростно ненавидите, принимают в нем участие, — меня доводило до безумия бесконечное проигрывание Джеффом первого сольника Пола Маккартни. Особенно он любил «Пижона». Когда он бросил меня и переехал в гостиничный номер — в номер, где потом и застрелился, — он взял эту пластинку с собой, хотя у него и не было, как оказалось, на чем ее слушать. Несколько раз он мне писал, рассказывая, что все еще принимает участие в антивоенной деятельности. Возможно, так оно и было. Хотя сама я считаю, что он лишь сидел один-одинешенек в номере, пытаясь разобраться в своих чувствах к отцу и, что даже более важно, к Кирстен. Пожалуй, то был 1971 год, поскольку альбом Маккартни вышел в 1970-м. Но, видите ли, в итоге я тоже оказалась в одиночестве в нашем доме. Я получила дом, Джефф умер. Я призывала вас не жить в одиночестве, но в действительности я говорю это лишь себе. Можете делать все, что вам взбредет в голову, но я не собираюсь снова жить одна. Да я у себя бездомных поселю, нежели позволю этому случиться, этому уединению.
Только не слушайте у меня альбомы «Битлз». Вот главное, о чем я прошу. Я могу согласиться на Джоплин, потому что до сих пор считаю смешным, что Тим думал, будто она жива и черная, а не мертва и белая. Но я не хочу слышать «Битлз», потому что они слишком крепко связаны с болью во мне, в моей душе, в моей жизни, во всем случившемся.
Я сама не вполне способна рационально мыслить, когда доходит до этого, особенно до самоубийства моего мужа. Я слышу у себя в голове мешанину Джона, Пола и Джорджа с Ринго, молотящим где-то позади, с обрывками мелодий и слов, осуждающих выражений, свойственных душам, на долю которых перепало страданий, хотя и не в том смысле, что я могу ухватить, за исключением, конечно же, смерти моего мужа, а затем смерти Кирстен и, наконец, смерти Тима, но, полагаю, хватит об этом. Теперь, когда Джон Леннон застрелен, пробрало каждого, как и меня когда-то, так что я могу, б***дь, перестать жалеть себя и присоединиться ко всему остальному миру — не лучше, чем все они, но и не хуже.
Часто, оглядываясь назад на самоубийство Джеффа, я обнаруживаю, что переставляю даты и события в последовательности, более удовлетворяющей моему рассудку, то есть я редактирую. Я сокращаю объем, вырезаю мелочи, ускоряю темп с тем, чтобы, например, больше не вспоминать осмотр тела Джеффа и его опознание. Мне удалось забыть название гостиницы, куда он переехал. Я не знаю, как долго он там пробыл. Насколько я понимаю, он не очень долго слонялся по дому, когда Тим и Кирстен уехали в Лондон. Вскорости от них пришло письмо, напечатанное, подписанное ими обоими, но почти наверняка написанное Кирстен. Может Тим его и продиктовал. В этом письме был первый намек на значимость находки. Я не осознала, что в нем подразумевалось, но Джефф понял. Так что, возможно, он съехал сразу после него.