Последние отзывы

  37  

Не прошло и десяти минут, как он вернулся с двумя людьми: высоким, подтянутым, опрятно одетым блондином и полным, в крестьянском армяке, с большой лысиной и мешками под глазами.

Оба отличались заметной военной выправкой, знакомясь, разом щелкнули каблуками:

— Поручик Литовцев Всеволод Николаевич…

— Капитан Сударев Иван Андреевич…

Чаплицкий поднялся, гостеприимно пригласил их к столу:

— Прошу, господа… Приятно познакомиться…

Трапеза еще не вошла в силу, когда двери общего зала столовой № 3 распахнулись, пропуская чекистов и наряд красноармейцев.

Чекист в желтой кожаной тужурке громко объявил:

— Спокойно, граждане! Оставаться на местах: проверка документов…

Несмотря на этот призыв, в зале сразу же возник шум, гам, поднялась суматоха: многим из столующихся проверка документов была ни к чему.

Воспользовавшись суетой, Федор Муратов проскользнул в «кабинет», крикнул:

— Облава! Проверка документов!

Неторопливо поднялся Тихон:

— Ш-шш, Федя, не шуми. Не извольте беспокоиться, господа. Щас я всех отсюда выведу. Есть ход…

Берс, надевая пальто, ругался:

— Такой ужин пропал!..

— Не пропал, — торопливо возразил Чаплипкий, распихивая по карманам яства.

Уже на выходе остановился, напомнил младшему Муратову:

— Федя, не забудь про человечка, что я тебе показал…

В одной руке у него была курица, в другой — револьвер.

Все последующие дни Чаплицкого можно было видеть не только в столовой № 3 — он появлялся и в порту, и в цехах судоремзавода, и около радиостанции.

Энергичный, озабоченный и в то же время всегда веселый, он деловито разговаривал с самыми разными людьми. С некоторыми он приходил в заднюю комнату заведения братьев Муратовых, закрепляя бокалом вина только что возникшую связь…

Никому и в голову бы не пришло, что эта активная деятельность имеет какое бы то ни было отношение к убийству неизвестного офицера — впрочем, позднее он был опознан как штабс-капитан 186-го пехотного полка Владимир Афанасьевич Суров; чекисты, обнаружившие тело Сурова, решили, что он был ограблен и убит бандитами, которых в то смутное время было более чем достаточно…

В действительности все обстояло еще проще: штабс-капитан наотрез отказался сотрудничать с Чаплицким и, на свою беду, не смог скрыть симпатии к революции. Это стоило ему жизни.

И уж совсем никого не удивила гибель окончательно опустившегося, спившегося поручика гвардейского Семеновского полка Алексея Дмитриевича Колыванова.

Патруль нашел его в овраге с перерезанной глоткой, и рыжий худой красноармеец, равнодушно цыкнув щербатым зубом, бросил: «Офицерье проклятое… Черт с ним: собаке — собачья смерть…»

Чаплицкий действовал.

В нетопленой комнате бывшего коммерческого архангельского училища сидели на лавках, на столах, просто на полу человек тридцать матросов, солдат, рабочих.

За первым столом, на котором чадила масляная плошка, закутавшись в теплый платок, сидела Лена Неустроева.

Она проводила культчас: с выражением читала книгу вслух.

Шестаков тихо приоткрыл дверь и присел сзади на освобожденный белобрысым молодым матросиком табурет. Огляделся по сторонам, с удовольствием заметил, с каким интересом слушают Лену бойцы.

А она, отложив книгу, — не то по памяти, не то своими словами — взволнованно рассказывала, вглядываясь в мерцание людских глаз, полускрытых от нее потемками:

— Поклонился тогда Емельян Пугачев на все четыре стороны и сказал голосом, чуть дрогнувшим: «Прости меня, народ русский, если согрешил в чем перед тобою!..» Сорвали палачи с него рубаху, повалили на деревянный настил, молнией блеснул над притихшей Болотной площадью топор, глухо стукнул…

Закончился рассказ, повскакали бойцы, обступили Лену.

— Эх, Елена Константиновна, говорил же я — не надо ему было под Оренбургом топтаться! — крикнул белобрысый паренек, уступивший Шестакову табуретку.

Пожилой бородатый солдат возразил:

— Тоже мне, Суворов нашелся! Мудер больно!

— А что? Если бы он от Казани сделал марш-бросок навстречу корпусу Михельсона? А-а? — поддержал белобрысого широкоплечий рябоватый матрос.

— На-а? А Чернышевскую армию на фланге куда дел? Ему надо было сразу на Урал прорываться. Там и места побогаче, и сразу всем крестьянам — вольную, горнорабочим — свободу! — не сдавался бородатый.

  37