— Так ведь я совсем по другой части, — ответил Илларион. — Ты что, забыл?
— Не забыл. Просто в данном случае это не имеет значения. И потом, я отлично помню, как ты ребят вытаскивал, когда остальные сами еле тащились.
— Так когда это было…
— Ты опять за свое? Ну и черт с тобой. Нет, я понимаю, конечно: тут у тебя уютно, книжек вон сколько, и ножиками можно побаловаться… Чем не жизнь? Зачем тебе вся эта головная боль: ночей не спать, шкурой рисковать, лезть то в огонь, то в воду…
— Гм, — сказал Илларион и отвернулся к окну, сосредоточенно дымя сигаретой.
Тарасов спохватился, поняв, что наговорил лишнего, и поерзал на табуретке, борясь с неловкостью.
— Извини, капитан, — сказал он. — Похоже, я маленько… увлекся.
— Маленько, — согласился Забродов, продолжая смотреть в окно. — Но по сути дела ты прав. Тот, кто идет в огонь, всегда прав. А я действительно оброс мхом последнее время. Только ведь и я не кокетничаю, когда говорю о своем возрасте. Будет ли от меня польза?
— Ну, а ты как думаешь? — горячо спросил Тарасов. — Бегать, прыгать и вязать узлы у нас все умеют, этого добра хоть отбавляй. Но такая голова, как у тебя, одна на миллион.
— Да, — сказал Забродов, — голова крепкая. Ладно, ладно, не кричи. Обещаю подумать.
— Вот это уже разговор, — обрадовался Тарасов. — Я тебя знаю, ты плохого не придумаешь.
— Да уж, — сказал Илларион, разливая по рюмкам остатки водки, — уж что да, то да… Может, и стоит попробовать. Сколько народу я на тот свет отправил — подумать страшно. Столько за три жизни не вытащишь!
Но, может, стоит попытаться?
— Здорово! — с торжественным видом поднимая рюмку, сказал Игорь. Сегодня просто праздник какой-то. Это ж обалдеть можно: будем опять работать вместе, как когда-то. Чувствуешь?
— Чувствую, — соврал Илларион. Никакого праздника у него в душе не было. Встретить своего бывшего ученика и боевого товарища было, конечно, приятно, но ученики во все времена отказывались понимать одну истину: их у учителя сотни, в то время как учитель у каждого из них всего один. Со времен Афганской войны через руки Забродова прошло столько курсантов, что он давно потерял им счет. А сколько их не вернулось с больших и малых войн, за эти годы! Невысокий гибкий крепыш, сидевший напротив с рюмкой в руке, когда-то, как и сам Забродов, принадлежал к элите великой армии. На мгновение Иллариону показалось, что лицо Игоря Тарасова меняется, приобретая новые черты и совсем другое выражение, словно на него, как на экран, проецируются портреты всех, кого он когда-то знал, от генералов до рядовых. «Старею, — подумал Забродов. — Выпил двести граммов и окосел, привидения мерещатся…» Он знал, что обманывает себя, и, чтобы заглушить горечь, поднявшуюся со дна души, предложил:
— Давай по последней, сержант. За спецназ!
Эти слова мгновенно стерли с лица Тарасова блаженную улыбку.
Губы бывшего сержанта сжались в прямую линию, он резко встал, с шумом отодвинув табурет, и высоко поднял рюмку.
— За спецназ, — эхом повторил он.
* * *
В тот вечер Татьяна Тарасова возвращалась с работы не в самом веселом расположении духа. Тетка Люба, жившая в Твери и собиравшаяся отойти в мир иной приблизительно каждые полгода, на этот раз, похоже, была как никогда близка к приведению своей угрозы в исполнение: пришедшая три дня назад телеграмма была заверена врачом и не оставляла места для сомнений. Брат Татьяны Игорь уехал в Тверь сразу, а Татьяна, к своему великому стыду, не смогла вырваться с работы. Стоило ей заговорить об отпуске за свой счет, как редактор поднял глаза от корректуры и уставился на нее таким взглядом, словно она выразила желание голышом станцевать у него на столе.
— Не понял, — сказал он. — Умнее ты ничего не придумала? Меня долбят со всех сторон… за ваши, между прочим, с Кареевым выходки… А ты, значит, как у классика: «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов»?
Нет, солнце мое, Татьяна свет Петровна, сама кашу заварила, сама и расхлебывай. И потом, если мне не изменяет память, ты уже ездила к умирающей тетке три месяца назад!
Татьяна сдержала готовое сорваться словечко, которое ни за что не пропустил бы в печать ни один редактор, рывком распахнула сумочку, вынула оттуда телеграмму и припечатала ее к поверхности стола поверх корректуры, которую просматривал ее шеф.
— Вот, — сказала она. — Я же не виновата, что она умирает каждые полгода. Что прикажете делать — пристрелить ее?