Сначала, вроде бы ничего, но потом стало скучно, ггероиня оказалась какой-то противной... 
38 
Тяжелая, тонированная под черное дерево дверь открылась, и на пороге возникла посетительница. Грабовский был слегка удивлен: он ожидал, что невеста модного столичного журналиста будет выглядеть более эффектно. Конечно, горе никого не красит, но никакое горе не способно буквально за полторы недели превратить, скажем, длинноногую модель в такую вот кубышечку с простецкой конопатой физиономией. Правда, формы у нее ничего себе, а медно-рыжие волосы, густые и непокорные, были чрезвычайно эффектны. Грабовскому всегда нравились рыженькие, а по поводу дамских фигур он придерживался того мнения, что баба должна быть в теле – иначе какой от нее толк? Словом, дамочка была в его вкусе, но Борис Григорьевич привычно подавил возникшие было игривые мысли: он хорошо знал, сколько его коллег погорело, используя гипноз для ублажения своей похоти.
– Прошу, – не делая попытки встать или хотя бы поздороваться, указал он Нине Волошиной (это имя до сих пор четко выделялось на экране компьютера) на стул для посетителей.
Женщина села, нервно комкая в руках измятый, перекрученный жгутом носовой платок. Лишенное косметики лицо было голубоватым от заливавшей его смертельной бледности, и усыпавшие переносицу веснушки на этом фоне казались почти черными.
– Ну? – нарочито грубо произнес Грабовский. Он никогда не тратил времени на церемонии, особенно когда говорил с клиентами, уже перечислившими деньги на расчетный счет Фонда. – Я слушаю.
Женщина вздрогнула, как от пощечины, и даже перестала подслеповато щуриться (приемная была выдержана в светлых, пастельных тонах и ярко освещена, так что контраст с темным кабинетом экстрасенса создавал дополнительный эффект).
– Извините, – сказала она неуверенно. – Боюсь, что я напрасно к вам обратилась. Извините, что отняла время. Я…
– Сиди, – сказал Грабовский. – Это мне судить, напрасно или не напрасно.
– Я не знаю…
– Зато я знаю. Ты сразу усвой: я тут для того, чтоб тебе помочь, а по головке тебя пускай другие гладят. Реверансы всякие – они на танцах хороши, а тут, в этой комнате, все просто: либо я твоего жениха вытащу, либо нет. А уж я, поверь, постараюсь. Если я этого не смогу, так и никто не сможет.
– Жениха? Откуда вы…
– Телевизор я не смотрю, – снова перебил Волошину Грабовский, – но знаю, что последние два дня новости только и трубят, что о взрыве в его квартире. Террористический, понимаешь ли, акт!
– Но откуда вы узнали, – собравшись с мыслями, спросила Нина, – что мы собирались пожениться?
– Если б я наводил справки среди твоих знакомых, ты бы об этом узнала, верно? – хмуро подсказал Борис Григорьевич. – Ну, а чему ты удивляешься? Забыла, к кому пришла? Вынюхивать, выспрашивать – дело милиции, а у меня другие методы. Пропал, говоришь, жених-то? Ну, и чего ты хочешь? Найти его или, наоборот, сделать так, чтоб его никто не нашел?
– Что? Да как вы могли подумать…
– Головой. Как все люди думают. Придумать можно всякое, только правда – она все равно одна, что бы люди ни говорили. А ну, подойди. Руку дай.
Поднявшись, Нина нерешительно приблизилась вплотную к столу и протянула правую руку. Грабовский взял ее ладонь в свою и сильно сжал, пристально глядя женщине в глаза. Взгляд у него был пронзительный и колючий, а ладонь – сухая и горячая.
– Ясно, – сказал он через короткое время, разжимая пальцы. – Сядь. Повезло твоему Максиму. А то приходят порой такие… хитро закрученные, которые на самом деле ни в Бога, ни в черта не верят. На языке одно, а на уме другое… Фотографию принесла?
Нина, которая еще не успела сесть, быстро закивала и, порывшись в сумочке, осторожно положила на край стола фотографию Максима Соколовского. Снимок был портретный, очень удачный, хотя и сделанный любительской камерой. Максим смеялся, показывая ровные белые зубы, а позади него поблескивала на весеннем солнышке гладь Москвы-реки. Грабовский посмотрел на фотографию с какой-то странной неприязнью; впрочем, вполне возможно, то была угрюмая сосредоточенность человека, знающего, что ему предстоит решить нелегкую задачу.
– Теперь помолчи, – сказал ясновидящий, и Нина тихонько опустилась на стул.
Бросив на нее быстрый взгляд исподлобья и убедившись, что ее лицо выражает подобающие случаю надежду и испуг, Борис Григорьевич придвинул к себе снимок и положил на него обе ладони с растопыренными пальцами. Глаза его закрылись, голова слегка запрокинулась. На тяжелом, прорезанном глубокими вертикальными складками лице проступило прямо на глазах делающееся все более явственным напряжение, на скулах вздулись и заиграли желваки, рот сжался в тонкую линию, и уголки его скорбно опустились. Глядя сейчас на Грабовского, его можно было принять за человека, который превозмогает сильную боль или пытается поднять что-то неимоверно тяжелое. В кабинете не было никаких атрибутов, неизменно сопутствующих, по слухам, профессиональной деятельности экстрасенсов, – ни хрустальных шаров и пирамидок, ни ароматических палочек, ни восковых свечей, ни даже икон – ровным счетом ничего, на чем мог бы задержаться взгляд. Темная мебель сливалась с голыми темными стенами и полом, и на этом однообразном фоне фигура ясновидящего была единственным объектом, на котором концентрировалось внимание посетительницы. Смотреть на него, когда он сидел в неестественной позе, запрокинув к потолку потемневшее, искаженное нечеловеческим напряжением лицо, было неприятно, даже страшновато, а не смотреть – невозможно. Прикованный к этому лицу взгляд поневоле замечал все – и дрожь напряженных до предела лицевых мускулов, и мелкие бисеринки пота, которые выступили сначала на висках, а потом и на лбу. Из-под низкой прямой челки вдруг выползла и скатилась вниз, оставляя за собой извилистую дорожку, крупная прозрачная капля. Нина вздрогнула, как будто это была не капелька пота, а какое-то насекомое.
38 
