Глава 2

Юрий Филатов вставил ключ в замочную скважину и дважды повернул его против часовой стрелки. Каждый поворот ключа сопровождался легким щелчком механизма. Замок здесь был особенный – не в смысле повышенной секретности или прочности ригеля, а просто потому, что его пружина издавала едва различимый звон всякий раз, когда в замке поворачивали ключ. Этот звон, похожий на звук невзначай задетой гитарной струны, Юрий помнил с детства, и теперь, услышав его, испытал приступ легкого головокружения, словно невзначай ступил на самый край крыши высотного здания.

Он толкнул обитую потрескавшимся от времени дерматином дверь. Медные головки декоративных гвоздей, которыми был прибит дерматин, совсем потемнели, а кое-где были тронуты бледной зеленью окисла. Старые петли издали ноющий скрип. “Надо бы смазать”, – рассеянно подумал Юрий и тут же забыл об этом.

Сколько он себя помнил, в крохотной прихожей всегда царил полумрак. Темно здесь было и сейчас, и из этой темноты тянуло сухим теплом и тяжелым сладковатым запахом – не то ладана, не то восковых свечей, не то еще чего-то, имеющего непосредственное отношение к церкви. Втянув ноздрями этот приторный аромат непоправимой беды, Юрий непроизвольно вздрогнул, как от пощечины, и торопливо полез за сигаретами.

– Горе-то какое, – нараспев проговорила, почти пропела у него за спиной соседка, у которой он взял ключ.

– Да, – глухо сказал он, не донеся до рта сигарету. – Спасибо, тетя Маша.

– Да за что спасибо-то? – все тем же причитающим голосом, резавшим слух Юрия, как битое стекло, сказала соседка. Она была пожилая, полненькая, сплошь седая, круглая и крепенькая, как колобок. – Ты, Юрик, если что, заходи. Приготовить там или прибраться…

– Спасибо, – повторил Юрий, по-прежнему стоя к ней спиной.

– А лучше женись, – посоветовала соседка. – Очень покойница убивалась, что ты по сию пору неженатый. Тридцать пять лет уже. Не заметишь, как старость подкрадется. А в старости одному – хуже нету. Стакан воды подать некому…

Юрий снова вздрогнул – на этот раз так сильно, что словоохотливая соседка заметила его движение и спохватилась, что сболтнула лишнее.

– Ну ступай, ступай, – торопливо сказала она. – Отдохни с дороги, рюмочку выпей.., помяни покойницу."

В ее голосе послышались слезливые интонации. Торопливо кивнув на прощание, он шагнул в прихожую и закрыл за собой дверь. Язычок замка знакомо щелкнул. Прислонившись спиной к двери, Юрий наконец закурил и немного постоял, собираясь с мыслями.

Вскоре его глаза привыкли к полумраку, и он без труда различил на стене слева пустую вешалку для одежды, самодельный обувной шкафчик в углу, а справа, на двери совмещенного санузла, – завешенное белой простыней овальное зеркало. Он мог бы и не смотреть по сторонам: все здесь было знакомо до боли, вот только на вешалке раньше висела одежда, а на зеркале, наоборот, ничего не висело, кроме того единственного раза, когда хоронили отца.

Не глядя, он протянул в сторону левую руку и щелкнул старомодным черным выключателем. Под низким потолком тускло вспыхнул пыльный матовый плафон. В последнее время мама часто жаловалась на артрит. Ей трудно было поднимать руки, и пыль копилась на плафоне месяцами.

Взгляд Юрия снова упал на закрытое простыней зеркало. Он взялся за угол простыни и медленно стянул ее на пол, открыв потускневшую от времени поверхность стекла. Юрий не знал, правильно ли поступает, снимая простыню, – он был не силен в тонкостях похоронного протокола, – но белая тряпка резала взгляд сильнее, чем причитания тети Маши. Там, откуда он только что приехал, никто не завешивал зеркал. Ребят просто клали в цинковые ящики и грузили в самолет – всех, кого удавалось найти. Иногда их закапывали в мерзлый каменистый грунт и, если была возможность, давали залп в воздух. А зеркала – нет, не завешивали. Да и не было там никаких зеркал…

Он сделал шаг вперед, чуть не задев плечом вешалку и невольно представив, как намучились те, кто выносил из этой конуры тяжелый гроб. Это наверняка были чужие, совершенно посторонние люди – небритые щуплые мужики со стойким запахом водочного перегара, перекликающиеся сиплыми, слегка приглушенными из уважения к смерти голосами.

  7