Особенно,... 
69 
Прорвавшееся наконец наружу генеральское раздражение подействовало, как ушат холодной воды. Елизавета Павловна по инерции всхлипнула в последний раз и осторожно положила на краешек стола мокрый грязно-серый комок, пару минут назад бывший белоснежным, надушенным дорогим одеколоном носовым платком Федора Филипповича.
– Из-з-звините, – сказала она. – Что-то я совсем расклеилась.
– А вы склейтесь, – посоветовал Потапчук. – И первым делом уясните себе, что мы вас ни в чем не подозреваем и ни в чем не намерены обвинять. Если бы вы действовали заодно с грабителем, вы бы, наверное, выбрали для ограбления день, когда в кассе набралось побольше денег, чем... – он снова заглянул в протокол, – ...чем стоимость одной пары кроссовок.
– Да я же им то же самое битый час втолковывала! – обрадовалась такой проницательности продавщица. – Они же ничего слышать не хотят! Почему, говорят, охранников застрелили, а тебя не тронули? Как будто я виновата, что жива осталась! Лимитчики чертовы, дуболомы!
Глеб мысленно с ней согласился, хотя оперов тоже можно было понять: "глухарь" им был нужен, как прострел в пояснице, и они давили на единственного оказавшегося под рукой человека изо всех своих лошадиных сил в надежде раскрыть дело по горячим следам. В самом деле, с их точки зрения, то, что отморозок, заваливший двоих охранников и не забывший извлечь из видеомагнитофона кассету с записью устроенного им увеселения, оставил после себя живого свидетеля, выглядело очень подозрительным. Они же не могли знать, что целью налета было именно убийство охранников, а вовсе не вынутые из кассы жалкие гроши!
Впрочем, торопиться с выводами не стоило. Украденные гроши на поверку могли оказаться не такими уж жалкими, и убийство, очень может быть, не имело никакого отношения к похищению картины из Третьяковской галереи. Глеб сделал в памяти зарубку: поговорить с хозяином магазина, попросить его провести переучет, чтобы выяснить, соответствует ли указанная в протоколе сумма похищенного истинному положению вещей. "Только, – мысленно добавил он, – поговорить с ним надо будет доходчиво, не то, того и гляди, окажется, что у него сперли тысяч двести, и не рублей, а евро. Черт, до чего я докатился! – подумал он с раздражением. – Только ревизии в обувном магазине мне и не хватало для полного счастья!"
Между тем Елизавета Павловна Митрофанова (фамилию Глеб, привстав, прочел в протоколе) временно прекратила истерику и довольно толково принялась излагать события, которые привели ее сюда, в этот кабинет, и приземлили на этом жестком казенном стуле под изображением сердитого красноармейца, вымогающего у посетителей деньги на нужды родной московской ментовки. Глеб внимательно слушал и пытался анализировать услышанное. Особый упор он сделал на описание внешности грабителя, данное Митрофановой. Оно, это описание, было чересчур подробным и в то же время как бы ничего и не описывало. Одежда, которую Елизавета Павловка запомнила вплоть до цвета шнурков на легких кожаных туфлях, ничего не значила, потому что ее ничего не стоило сменить, а лицо... Густые длинные волосы, густая черная борода, темные очки... Человек-невидимка на прогулке! Тем более что сама Митрофанова была почти уверена, что волосы представляли собой обычный парик, а борода скорее всего тоже была накладная.
Так что из запомнившихся продавщице примет чего-то стоила только вдавленная переносица, пересеченная тонким, запудренным шрамом. Да и то... Именно то, с какой фотографической точностью смертельно напуганная девушка сумела запомнить эту переносицу, шрам и даже свалявшуюся пудру, наводило на подозрение, что она все это выдумала.
– Простите, – вмешался в ход допроса Глеб, – а как это вы все разглядели? Как смогли запомнить?
Он ожидал, что девушка смешается, но не тут-то было. Характер у нее, похоже, был бойкий – из тех, что раньше называли комсомольским, – и над ответом она раздумывала не больше одной тысячной доли секунды, то бишь вообще не раздумывала.
– Такое разве забудешь? – сказала она с вызовом. – Вот в вас хотя бы разочек из ружья целились?
– Было как-то, – сдержав улыбку, ответил Глеб. – Раз или два, точно не помню.
– Ну, так чего вы тогда спрашиваете? Сами должны понимать!
"А ведь она права", – подумал Сиверов, припомнив те "раз или два", про которые только что говорил. Перед его внутренним взором вдруг поплыли лица – он и не подозревал, что помнит их все до мельчайших подробностей. Имена и обстоятельства, при которых эти люди пытались его убить, по большей части стерлись из памяти, а лица, запечатленные, как на фотопленке, в самый последний миг перед выстрелом, смотрели на него, как живые, различимые вплоть до выбившегося из брови волоска.
69 
