30 
То, что ты назвал, подпадает под твою власть, понял Эммануил. Откуда следует, никто не должен произносить моего имени, потому что никто не имеет – или не должен иметь – власти надо мной.
– Бог сыграл с Адамом в игру, – сказал он. – Ему хотелось посмотреть, знает ли человек их верные имена. Он проверял человека. Бог любит играть.
– Я не уверен, что в точности знаю, так это или нет, – признался Элиас.
– Я не спрашивал. Я сказал.
– Вообще говоря, это как-то плохо ассоциируется с Богом.
– Так, значит, природа Бога известна?
– Его природа неизвестна.
– Он любит играть и забавляться, – сказал Эммануил. – В Писании сказано, что он отдыхал, но мне что-то кажется, что он играл.
Он хотел ввести своё «играл» в голограмму Библии как добавление, однако знал, что этого делать нельзя. Интересно, думал он, как изменилась бы тогда общая голограмма? Добавить к Торе, что Бог обожает развлечения… Странно, думал он, что я не могу этого добавить. А ведь кто-то непременно должен добавить, это должно быть там, в Писании. Когда-нибудь.
Он узнал про боль и смерть от умирающего пса. Пёс попал под машину и теперь лежал в придорожной канаве, его грудь была раздавлена, из пасти пузырилась кровавая пена. Он наклонился над псом, и тот посмотрел на него стекленеющими глазами, уже успевшими заглянуть в другой мир.
Чтобы понять, что говорит пёс, он положил руку на жалкий обрубок хвоста.
– Кто осудил тебя на такую смерть? – спросил он пса. – В чём ты провинился?
– Я ничего не сделал, – ответил пёс.
– Но это очень жестокая смерть.
– И всё равно, – сказал ему пёс, – я безвинен.
– Случалось ли тебе убивать?
– Конечно. Мои челюсти нарочно приспособлены для убийства. Я был создан, чтобы убивать меньших тварей.
– Убивал ли ты ради пропитания или для забавы?
– Я убиваю с восторгом, – сказал ему пёс. – Это игра. Это игра, и я в неё играю.
– Я не знал про такие игры, – сказал Эммануил. – Почему собаки убивают и почему собаки умирают? Почему существуют такие игры?
– Все эти тонкости не для меня, – сказал ему пёс. – Я убиваю, чтобы убивать, я умираю, потому что так нужно. Это необходимость, последний и главный закон. Не живёшь ли и ты, чтобы убивать и умирать? Не живёшь ли и ты по тому же закону? Конечно же, да. Ведь и ты – одна из тварей.
– Я поступаю так, как мне хочется.
– Ты лжёшь самому себе, – сказал пёс. – Один лишь Бог поступает так, как ему хочется.
– Тогда я, наверное, Бог.
– Если ты Бог, исцели меня.
– Но ты же подвластен закону.
– Ты не Бог.
– Бог возжелал этот закон.
– Вот ты сам всё и сказал, сам и ответил на свой вопрос. А теперь дай мне умереть.
Когда он рассказал Элиасу про издохшего пса, тот продекламировал:
Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне, Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли.
– Это про спартанцев, павших при Фермопилах, – пояснил Элиас.
– А зачем ты мне это прочитал? – спросил Эммануил.
Вместо ответа Элиас сказал:
Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне, Что, их заветы блюдя, здесь наши кости лежат.
– Ты имеешь в виду собаку? – спросил Эммануил.
– Я имею в виду собаку, – сказал Элиас. – Нет разницы между дохлой собакой в придорожной канаве и спартанцами, павшими при Фермопилах.
Эммануил понял.
– Нет никакой, – согласился он. – Ясно.
– Если ты можешь понять, почему умерли спартанцы, ты можешь понять всё до конца, – сказал Элиас и тут же добавил:
Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне, Что наши кости, здесь лёжа, все их заветы блюдут.
– И про собаку, – попросил Эммануил. Элиас с готовностью откликнулся:
- Путник, главу преклони у придорожной канавы
- И возвести всему миру: пёс как спартанец погиб.
– Спасибо, – сказал Эммануил.
– Так что там было последнее, что сказала собака? – спросил Элиас.
– Пёс сказал: «А теперь дай мне умереть».
– Lasciateme morire! E chi volete voi che mi con-forte. In cosi dura sorte, In cosi gran martire?
– Что это такое? – спросил Эммануил.
– Самое прекрасное музыкальное произведение, сочинённое до Баха, – сказал Элиас. – Мадригал Монтеверди «Lamento D'Arianna». Это значит: «Дай мне умереть! Да и кто, ты думаешь, смог бы утешить меня в моём горьком несчастье, в таких нестерпимых муках?»
– Тогда выходит, – сказал Эммануил, – что собачья смерть есть высокое искусство, высочайшее искусство в мире. Во всяком случае, она прославлена и запечатлена высоким искусством. Должен ли я видеть гордость и благородство в старом шелудивом псе с раздавленной грудной клеткой?
30 
