196 
Женька Вальронд подчеркнул ногтем слово «измена».
— Видишь? — спросил. — Ты об этом помни.
— Ну и что?
— Устоишь?
— Пока держусь, — ответил ему Юрьев.
…Он заметался, путаясь в проводах. То рвался на связь с Наркоминделом, то снова вызывал Процаренуса, прося у него защиты от Ленина, то требовал к аппарату Чичерина.
— Если наш Совет, — убеждал он Москву, — посмеет выступить против союзников, то жизнь всего Мурманского края потечет помимо советских организаций… Если мы не будем проявлять инициативы в совместных действиях с союзниками, то мы полетим к черту, как полетели уже во Владивостоке… Поняли? Так вот, дайте нам точные и такие, какие можно исполнять, указания!
Аппарат молчал. Москва не отвечала.
Вальронд сквозь зубы сказал:
— Сукин ты сын, Юрьев! Чего же ты добиваешься от Центра? Чтобы тебе благословили разрешение на оккупацию Мурмана?
Юрьев сгоряча выдал правду-матку:
— Если угодно знать, то оккупация уже есть. Мы давно оккупированы, — пожалуйста!
— Тогда именно так и доложи. Так, как просил тебя Ленин: «точно и правильно». А не морочь голову людям в Москве, благо им из Кремля наших дел не видно… Нет такого дальномера еще!
Вбежал совдеповский дежурный матрос.
— В аппаратную! — крикнул он. — Опять… Москва!
Ленин дал Юрьеву окончательный ответ:
ЕСЛИ ВАМ ДО СИХ ПОР НЕУГОДНО ПОНЯТЬ СОВЕТСКУЮ ПОЛИТИКУ, РАВНО ВРАЖДЕБНУЮ И АНГЛИЧАНАМ И НЕМЦАМ, ТО ПЕНЯЙТЕ НА СЕБЯ… С АНГЛИЧАНАМИ МЫ БУДЕМ ВОЕВАТЬ, ЕСЛИ ОНИ БУДУТ ПРОДОЛЖАТЬ СВОЮ ПОЛИТИКУ ГРАБЕЖА.
Юрьев смахнул пот, посмотрел на Вальронда:
— Это значит… война?
— А чего ты еще ждал? — ответил ему Вальронд и вышел.
…Больше он Юрьева никогда не увидит.
* * *
Дело было в «тридцатке». В узком и длинном коридоре, где плинтусы прожраны крысами, где стенки забрызганы людской кровью, Хасмадуллин поставил Сыромятева к косяку двери.
— Стоишь, полковник?
— Стою, пес худой… Стою, и тебе меня не свалить!
К ним приблизился Эллен, благоухая духами.
— Оставь его, — вступился он за Сыромятева. — А вы, подпрапорщик, можете пройти ко мне и сесть.
— Я тебе не подпрапорщик! Я был, есть и буду полковником. Я это звание заслужил не в палаческих застенках, а с оружием в руках… Честью! Кровью! Усердием к службе!
— Вытрите… это, — сказал Эллен, брезгливо морщась.
С разбитого лица полковника струилась кровь. Страшный рубец от плетки пересекал его выпуклый лоб. Сыромятев взялся за графин с водой.
— Я вам предложу портвейну, подпрапорщик, — сказал Эллен, наклоняя бутылку. — Портвейн не мой, а казенный. Чтобы офицеры всегда могли выпить за короля Британии, когда они о нем вспомнят. И вот посеребренный молоток, дабы вызвать подобающую тишину при произнесении тоста. Одним ударом этого молотка можно сделать так, что вокруг станет тихо. И никто никогда не узнает, что хотел сказать перед смертью бывший полковник Сыромятев. Ну, а теперь давайте выпьем с вами казенного портвейну и, убрав молоток, поговорим о наших королевских делах…
— Декадент! — сказал Сыромятев. — Дерьмо собачье!
Эллен, не обращая внимания на ругань, что-то писал.
— Что ты там пишешь? — спросил полковник.
— Заполняю анкеточку для опроса.
Сыромятев выхватил протокол из-под локтя Эллена и порвал его в мелкие клочья:
— Не мудри! Что тебе от меня надо?
— Мне надо, Сыромятев, знать в точности, как ты очутился у большевиков? Тебя заставили?
— Конечно, в моем положении… — И, вытерев лицо, Сыромятев поглядел на красную от крови руку. — Конечно, — продолжил он, — мне было бы лучше сказать, что меня принудили силой. Но это не так!
— Не так? — обрадованно спросил Эллен, качаясь на стуле.
— Не так, — бросил ему в лицо Сыромятев. — Я пришел к большевикам. Честно! Верой и правдой…
— Ты сказал все? — Все.
— Тогда вопрос: к нам вернулся ты тоже честно?
Сыромятев подумал и тихо ответил:
— Да, тоже честно. У меня… тупик!
Эллен выпрямил под собой стул и сел ровно, как палка.
— Так что же ты за дерьмо такое, полковник? И там честно, и здесь честно? Вот у французов есть зонтики — для дождя и для солнца. Но есть один — «en-tout-cas». Это зонтик универсальный, и годится для любой погоды. Скажи: и ты такой же, что годен при любой погоде?
— Не оскорбляй меня! — выкрикнул Сыромятев.
— Ах, простите, сударь. Я совсем забыл, что вы истинно русский офицер и всегда готовы драться на дуэли.
196 
