145 
И вдруг приехал Никита – уже мичман, элегантный, красивый, с хорошим фибровым чемоданом; поверх его мундира шелестел черный плащ с золочеными застежками в форме оскаленных львиных голов, какие (по традиции) носили одни лишь офицеры флота. Никита, конечно, не пожелал видеться с Ивоною, отца он вызвал карточкой через портье гостиницы «Париж», в которой Коковцев снимал обширный номер. Никак не желая усугублять и без того сложные отношения, Никита приветствовал отца очень радушно, сразу же сообщив, что выпущен из корпуса с занесением на мраморную доску – как первый среди лучших.
– А мы с тобой, папа, недаром тогда беседовали о юнгах. Первая школа юнг в России открылась уже в Кронштадте…
– Тебя, наверное, прислала мама?
– Нет. Приехал сам. Чтобы проститься.
– Хорошо. Переоденусь, и мы вместе поужинаем…
Он увел сына на Приморский к Ланжерону, где морской ресторан на берегу, где рокотало море в камнях и крепко пахло кожурою греческих апельсинов. Из-под широченных полей дамских шляп медово и сонно глядели на мичмана глаза загорелых женщин, раскормленных и холеных. Космополитическая Одесса, живущая в непрестанном общении со всем миром, раскрыла перед Коковцевым щедрое меню. Болонские колбаски, итальянские спагетти с пармезаном, ароматное масло из Милана, сицилийские каштаны, баклажаны из Анатолии, свежайшая днестровская икра, знаменитые одесские кулебяки из пекарен Чурилова и Портнова…
Коковцев смачно прищелкнул пальцами.
– Еще, – сказал он лакею, – прошу подать абрикосов с тех деревьев, что посажены самим герцогом Ришелье…
– Ты хорошо живешь, папа, – заметил Никита.
– Неплохо, ибо пятаков не считаю. – Коковцев просил не судить его за Ивону. – Ты еще молод. Многого не понимаешь. Тут – сразу все, а главное – Цусима, будь она проклята!
– Но ты ведь не трясешься после Цусимы, как мама. Жизнь, я вижу, стала для тебя откровенным удовольствием.
– Никита, стоит ли тебе думать об этом?
– Конечно, я не стану осуждать тебя. Но ведь не ты, а мама воспитала всех нас. Ты ушел, и тебя нет с нами. А мама никогда не уйдет, она всегда останется с нами.
Никита раскрыл бумажник, чтобы показать отцу фотографии, присланные из Уфы Глашей, но Коковцев заметил и другое:
– А что у тебя там еще… Невеста? – Нет, это был портрет лейтенанта[14] Шмидта. – К чему он тебе? – удивился Коковцев. – Твой старший брат предпочитал славного Дюпти-Туара!
– Но времена изменчивы, – отвечал Никита. – А подвиг Шмидта ради революции уже затмевает бесподобное мужество Дюпти-Туара во славу короля Франции.
Коковцеву спорить с Никитой не хотелось.
– Спрячь своего героя и никому не показывай, иначе вылетишь с флота, как пробка из бутылки шампанского.
– Кстати, папа, я не прочь выпить шампанского.
– Будет, и марка «Мумм». Ну, рассказывай о себе…
Под окнами ресторана расположились старые еврейские музыканты, они дружно вскинули смычки над потертыми скрипками. Никита сообщил отцу, что по доброй воле просил командование отправить его для служения на мониторах или канонерках Амурской флотилии… Смычки разом упали на печальные струны:
- Прощай, моя Одесса,
- веселый Карантин,
- нас завтра отсылают
- на остров Сахалин…
Для Коковцева это был удар – страшный, непоправимый.
– Ты соображал ли, когда сделал это?
Его сын, которого ожидала такая блистательная карьера, и вдруг избирает для себя… Амур?
– Ты полез туда, куда других на аркане не затащить.
– Наверное, потому и полез, что другие не хотят… О чем спорим, папа? Я не вижу повода для твоих огорчений.
– Ты, балбес, газеты читаешь? – спросил его папа.
– Не всегда.
– Но о том, что в Китае сейчас чума, слышал?
– Извещен. Немало.
– Тебе в барак, захотелось? Или не знаешь, что офицеры, попав на Амур, бегут куда глаза глядят? Они считают себя на положении ссыльных. Флотилию и комплектуют из шулеров и пьяниц. А матросня – сплошь бунтари и революционеры!
Никита Коковцев спокойно отвечал:
– В практике флотилии сохранилась морская терминология. Зима там длинная. Есть время для размышлений.
– Размышлять надо было раньше, а не тогда, когда твоим мониторам дровишек не хватит. Там и баб нет– одни шлюхи!
– Зато начальства там меньше, – договорил Никита.
Владимир Васильевич велел лакею заплатить музыкантам:
– Не могу слышать их тоску по Сахалину! – Озлобясь на сына, он резал болонские колбаски, из-под ножа прыснуло янтарным жиром на брюки. Наконец ему показалось, что он нашел убедительный довод. – Как ты мог? – упрекнул он сына. – Оставил больную маму… ради чего? Ради этой дровяной флотилии?
145 
