67 
В вестибюле отеля приглушенный свет люстры показался слишком ярким.
— Номер пятьдесят два, — сказал он администратору на вполне сносном французском.
— Шестьдесят девятый, — произнесла в следующую секунду Сара, встав рядом с ним.
Администратор повернулся и снял ключи от их номеров. Дама получила свой ключ первой, с вежливым «доброй ночи».
— Вы, должно быть, очень устали, — сказала она, когда они направились к лестнице. — Как плечо?
— При мне, — сказал Чапел, стараясь не замечать неумолимую, постоянно напоминающую о себе пульсирующую боль. Его номер находился на втором этаже. — Встречаемся завтра в холле в пять тридцать, — добавил он, выходя в коридор своего этажа.
— В пять сорок пять, — поправила Сара, — в такую рань мы доедем до банка за пять минут.
Чапел открывал ключом дверь, а образ Сары все стоял у него перед глазами: удивленно вскинутые брови, насмешливая улыбка… как она на носках поднималась по лестнице, как помахала ему на прощание, не то застенчиво, не то кокетливо… Решительно развернувшись, он окинул взглядом гостиничный коридор, надеясь, что она все еще там. Не для того, чтобы пригласить ее к себе в номер. Ни даже для того, чтобы пожелать спокойной ночи. Ему просто захотелось еще раз проверить выражение ее лица.
Марк Габриэль сидел один в третьем ряду в салоне первого класса и, глядя на бесконечное черное небо за окном, небольшими глотками пил минеральную воду. Полет расслаблял его, как ничто другое. Чуть заметная вибрация от работающих моторов приятно убаюкивала, позволяя мысленно блуждать среди нерешенных проблем, скользя от одной к другой, объективно оценивая и анализируя каждую без страха, ненависти или сумасшедшей поспешности, продиктованных сложившимися обстоятельства.
Прикрыв глаза, он видел неасфальтированные, грязные улицы Сьюдад-дель-Эсте, пробовал на вкус адскую, влажную, обожаемую им жару, вдыхал удушающие выхлопные газы, ставшие проклятием каждого третьего города в мире. Его не беспокоило, что́ он обнаружит по приезде, как не мучила и тревога относительно того, сможет ли он исправить ситуацию. Он знал всех игроков и понимал, на что они способны. Так или иначе он получит свои деньги. Машинально рука потянулась к карману пиджака, где лежал его паспорт — настоящий бельгийский паспорт на имя Клода Франсуа, сорокапятилетнего жителя Брюсселя. Его волновало скорее то, насколько гладко пойдут дела потом. Мысли забегали вперед: он думал о полете обратно, о том, скоро ли появятся новости об убийстве агента Казначейства США. А на следующий день он встретится с израильским профессором и настанет божественный момент, когда он получит то, что этот ученый ему привез.
Под одеялом он нащупал запонки — золотые, от Бушрона. В них можно было менять маленькие аккуратные вставки — гематитовые, ониксовые или лазуритовые. Он осторожно играл с ними, понимая, что всегда любил их по одной-единственной причине: они казались ему шедевром западной моды. Через несколько дней они больше не понадобятся. Его отец ненавидел западную одежду. Как и его мертвый вот уже четверть века старший брат, который и направил всех их на этот путь. Тот был настоящий фанатик и даже в своей семье выделялся пуританским образом жизни.
Так много смерти. Так много печали.
Марк Габриэль позволил себе оплакать Талила. Его смерть стала трагедией, но переправка денег была важнее. Снять полмиллиона долларов со счета в каком-нибудь местном банке не представлялось возможным. Такую сумму пришлось бы заказывать за несколько дней, и деньги переводились бы в американской валюте с одного из резервных счетов компании. Естественно, управляющий банком настоял бы на том, чтобы встретиться с ним лично. Габриэль вздрогнул при мысли, какой след остался бы в этом случае. Все равно что послать американцам телеграмму с просьбой встретить его в банке и захватить на встречу самые удобные наручники.
«Нет, Талил, — объяснял он отлетевшей душе своего соратника, — по-другому было никак. Твоя смерть необходима и даже судьбоносна. Твои действия приблизили нас еще на один шаг к цели, и теперь мы стоим у самого порога успеха».
Он печально улыбнулся. Не стоит оплакивать его смерть. Каждый солдат знает, что когда-нибудь наступит день — и придет его срок. Это цена долга, знак отличия. Даже наоборот, напомнил он себе, это повод для оптимизма. Двадцать лет подготовки подошли к концу. Приближался день праздника.
67 
