156 
Коковцев сказал, что еврейского погрома допустить никак нельзя. Маневры должны были начаться уже сегодня, а царя Коковцев мог увидеть не раньше двух часов дня. К этому времени все перья из подушек будут уже выпущены.
— Я сам боюсь погрома, — заявил Трепов. — В другое время — куда ни шло, ладно. Но сейчас в городе-то царь! При нем как-то неудобно выпускать пух на Подоле…
— Погрома не будет, — твердо сказал Коковцев. — Сейчас, по праву, мне данному, я принимаю на себя обязанности Столыпина и волею председателя Совета Министров приказываю вам срочно отозвать с маневров кавалерию и казачьи части обратно в город. Чтобы к рассвету они были на улицах еврейского Подола.
— Да как же они поспеют?
Коковцев вспомнил молодость, когда выслуживал ценз в лейб-гвардейских уланах. Он сказал Трепову:
— На шпорах, на шенкелях… все в мыле! Поспеют…
Запахнув крылатку, он пошел прочь. Было уже четыре часа ночи. Коковцев позвонил в Николаевский дворец, чтобы сообщить царю о смертельном ранении Столыпина, о том, что утром возможен еврейский погром, но дежурный чиновник сказал ему:
— Его величество фазу, как вернулись из театра, попили чайку и преспокойно легли спать… Велели не будить.
Коковцев раздвинул занавеси на окне. Улица была наполнена тенями. Тени, тени, тени… Скрип тележных колес, тихий плач детей. Уже началось поголовное бегство евреев из Киева (В 1968г. наша печать опубликовала найденное в архивах «Дело Коковцева», где сказано: «Этот вопрос о погроме в связи с убийством Столыпина мало известен». Описание массового бегства евреев из Киева в ночь с 1 на 2 сентября 1911г. дано в автобиографическом романе польского писателя Яна Бжехвы, проведшего свою юность в Киеве («Пора созревания». М.,1964).). К утру в городе не осталось ни одного еврея, а поезда не успевали вывозить их со скарбом. Через шесть лет Коковцев вспоминал: «Полки прибыли в начале восьмого часа утра, и погрома не было.
Станция Киев и площадь перед вокзалом представляли собой сплошное море голов, возов подушек и перин…» В этой толпе несчастных людей не было ни одного, кто бы не проклинал Богрова за его выстрел во время «Сказки о царе Салтане»!
9. ТЕПЕРЬ ОТДЫХАТЬ В ЛИВАДИЮ
Во время от полуночи до трех часов ночи, когда хирурги извлекали пулю из столыпинской печени, Курлов спросил Спиридовича:
— Ты почему сразу не рубанул его шашкой?
— Не пробиться было. Свалка началась. — Вот теперь жди… свалка тебе будет!
И горько рыдал Кулябка — от жалости к самому себе:
— Я же его и заагентурил… Теперь мне крышка! Богров жив. Богров в лапах киевской прокуратуры.
— Его надо вырвать… с мясом! — сказал Курлов.
Допрос и обыск Богрова начался в буфете Киевского театра.
Присутствовали киевский прокурор Чаплинский и его помощники. Из фрачных карманов убийцы на стол сыпались визитные карточки. Был обнаружен и билет кресла ј 406 в ряду ј 18.
— Кто вам его выдал? — спросил Чаплинский.
— Полковник Кулябка.
— Запишите, — велел прокурор секретарю. Службу в охранке Богров отрицал.
— Запишите и это. Потом проверим…
Из охранки прибыл в буфет пристав Тюрин.
— Имею приказ генерала Курлова забрать преступника.
— Куда? — спросил Чаплинский.
— Известно куда… все туда.
— Возьмете его только через мой труп.
— А что мне передать? Там Кулябка плачет.
— Так и передайте, что прокурор возражает. А плачущего Кулябку доставьте сюда… как свидетеля.
Кулябка, прибыв в театр, настаивал на свидании с Богровым наедине с ним, «желая получить от него очень важные сведения». Чаплинский ему отказал.
Кулябка попросил прокурора выйти в фойе театра, и там, плача, он говорил, что никогда бы не дал Богрову билет в театр, ибо законы тайного сыска уважает, но на него нажал Курлов… В конце беседы он произнес с отчаянием:
— Курлов-то выгребется, а мне… пулю в лоб? Курлов сам позвонил в театр Чаплинскому:
— Богров — революционер, это ж сразу видно.
— Я еще не выяснил, кто он, — отвечал Чаплинский.
Богрова опутали веревками с ног до головы, зашвырнули в карету и отвезли в каземат «Косого капонира», где за него сразу же взялся следователь по особо важным делам Фененко.
— Если вы революционер, то почему же выбрали в театре, где находился царь, своей целью не царя, а Столыпина?
Богров резко и непримиримо отверг свою принадлежность к революционным партиям России и добавил, что боялся стрелять в царя, ибо это могло бы вызвать в стране погромы. Он продолжат считать себя великим «государственным человеком» и верил в будущую славу — пусть даже геростратову! Не сразу, но все-таки он признал, что является агентом царской охранки.
156 
